Поиск

Баймакова

Пӗрре Баймакова унран интересленсе ыйтрӗ:
Как-то Баймакова полюбопытствовала:

Кӑнтӑрла Баймакова яланах кӑмӑллӑ, лӑпкӑ, ӑслӑ кил хуҫи пулнӑ, ӑна хӑйӗн ӑсӗшӗн тата хут пӗлнӗшӗн пӗтӗм хула хисепленӗ.
Днём Баймакова всегда была ровной, спокойной, разумной хозяйкой, которую город уважает за ум её и грамотность.

Баймакова шуралса кайрӗ, ҫиллессӗн, нимӗн тума пӗлмесӗр аллисене сулкаларӗ.
Побледнев, размахивая свободной рукою, Баймакова гневно и растерянно отбивается:

Баймакова кӳпшек те шурӑ аллине малалла тӑсать, хӗвел ҫутинче унӑн аллинчи тӗрлӗ тӗслӗ хаклӑ чулсемпе илемлетнӗ ылтӑн сулӑ йӑлтӑртатать, ҫӳллӗ кӑкӑрӗ ҫинче ахах йӑрӑмӗ куҫа йӑмӑхтарса тӑрать.
Баймакова протягивает круглую, белую руку, сверкает на солнце золотой браслет с цветными камнями, на высокой груди переливается струя жемчуга.

Чӗркуҫҫи ҫинче тӑракан Баймакова пикенсех тимӗрленӗ пысӑк арчара чакаланать; ун тавра — урайӗнче, вырӑн ҫинче, ярмаркӑри пек, штоф, канаус, Мускав хӑмачӗсен тӗркисем, кашемир шальсем, хӑюсем, тӗрленӗ алшӑллисем сапаланса выртаҫҫӗ.
Баймакова озабоченно роется в большом, кованом сундуке, стоя на коленях пред ним; вокруг неё на полу, на постели разбросаны, как в ярмарочной лавке, куски штофа, канауса, московского кумача, кашмировые шали, ленты, вышитые полотенца.

Вӑл ҫавӑн пек хирӗҫле каланӑшӑн кӳренсе, Баймакова ӑна: — Сана кунта юратмаҫҫӗ, — терӗ.
Обиженная его заносчивостью, Баймакова сказала: — Тебя здесь не любят.

Баймакова тата та ытларах хӗрелсе кайса: «Ашшӗ вӗрентсе яман-ши ӑна?» — тесе шухӑшласа илчӗ.
Ещё более покраснев, Баймакова подумала: «Не отец ли научил его?»

— Ав епле, — терӗ те Баймакова, кӑшт кӑна хӗрелсе кайса, пуҫне мӑнкӑмӑллӑн ҫӗклерӗ:
— Вот как, — сказала Баймакова и, немножко зарумянившись, гордо подняла голову:

— Мӗншӗн ку? — тӗлӗнчӗ Баймакова, суйласа татнӑ илемлӗ чечексемпе курӑксем ҫине иккӗленерех пӑхса.
— Зачем это? — удивилась Баймакова, подозрительно рассматривая красиво подобранные цветы и травы.

— Курпун хӑй, ҫапах хаяр мар пек туйӑнать, — шухӑшларӗ Баймакова.
«Горбат, а будто не злой», — подумала Баймакова.

Мӑнкун умӗн Баймакова хӗрне каллех монастыре илсе кайрӗ.
На пасху Баймакова снова увезла дочь в монастырь.

— Пурпӗрех; пирӗн хамӑрӑн йӑласем пур, — терӗ Баймакова, анчах ҫав вӑхӑтрах хӑйӗнчен хӑй ыйтрӗ:
— Всё едино; у нас свои обычаи, — сказала Баймакова, но спросила себя:

Баймакова пусма тӑрӑх хӑвӑрт чупса анчӗ, крыльца ҫинче чарӑнса тӑрса: — Кӗр, Наталья! — тесе кӑшкӑрчӗ.
Баймакова быстро сбежала по лестнице и, стоя на крыльце, крикнула: — Наталья — домой!

Баймакова ун хыҫӗнчен пӑхса юлчӗ, ҫав хушӑрах тӗкӗр ҫине пӑхса илчӗ те тарӑхса пӑшӑлтатрӗ:
А Баймакова, глядя вслед ему и, кстати, скользнув глазами по льду зеркала, шепнула с досадой:

— Тата мӗн калатӑн? — ҫиллессӗн те кӑшт тӑрӑхларах ыйтрӗ Баймакова.
— Ещё чего скажешь? — сердито и насмешливо спросила Баймакова.

Баймакова ӑна: — Хӗр ҫумне пилӗкҫӗр тенкӗрен ытла памастӑп! — терӗ.
Баймакова ответила: — Больше пятисот не дам за дочерью!