Поиск

Давидов

Унтан сасартӑк чӗркуҫҫи ҫине сиксе тӑрса пит хаяррӑн: — Тӑрӑр, Давидов вилчӗ! — тесе кӑшкӑрса ячӗ.
И вдруг, вскочив на колени, неистово закричал: — Вставайте, Давидов помер!

Пулат ҫинче Давидов хӑрӑлтатса выртатчӗ, хыпаланса та уҫҫӑнах калатчӗ:
На полатях хрипел Давидов, торопливо и четко говоря:

Раштавранпа аслӑ типӗ ҫитичченех Давидов вӑрӑммӑн ӳсӗре-ӳсӗре пулат ҫинче выртрӗ, шӑршлӑ юн чӑмаккисене вӑл мӑшкӑлтӑк шыв лахханне лектереймесӗр ҫӗрелле сура-сура пӑрахатчӗ, юнӗ урайне лачлаттаратчӗ; ҫӗрлесенче вӑл аташса кӑшкӑрнипе ҫынсене вӑрататчӗ.
С Рождества вплоть до великого поста Давидов лежал на полатях, затяжно кашляя, плевал вниз шматками пахучей крови, не попадая в ушат с помоями, кровь шлепалась на пол; по ночам он будил людей бредовыми криками.

«Салтак Петр Великине епле ҫӑлни ҫинчен калакан халлапа» астуса илсе, эпӗ ӑна калаҫу формиллӗ туса хутӑм, эпир, Давидов патне пулат ҫине улӑхса лараттӑмӑр та, хамӑр умра тӑнӑ пек шутланакан шведсен пуҫӗсене савӑнӑҫлӑн каса-каса пӑрахса выляса лараттӑмӑр: ҫынсем ахӑлтатсах кулатчӗҫ.
Вспомнив «Предание о том, как солдат спас Петра Великого», я изложил эту книжку в разговорной форме, мы влезали на полати к Давидову и лицедействовали там, весело срубая головы воображаемым шведам; публика — хохотала.

Мастерсем харлаттараҫҫӗ, тӗлӗкре йӑнӑшса илеҫҫӗ, тахӑшӗ сӑмахӗсемпе антӑха-антӑха кайса, тӗлӗкре аташса выртать, пулат ҫинчен Давидов хӑй пурӑнӑҫӗн юлашкисене сура-сура кӑларса пӑрахать.
Мастера храпят, мычат во сне, кто-то бредит, захлебываясь словами, на полатях выкашливает остатки своей жизни Давидов.

Вӑл Ванька Цыган пек, сывлӑш ҫийӗпе вӗҫнӗ пекех ташлать: унтан ҫынна хӗтӗртмелле те маттурӑн Павел Одинцов, Сорокин ташлаҫҫӗ; чахоткӑллӑ Давидов та урисене урай тӑрӑх тапраткалать те тусан, тӗтӗм тата эрехпе копченнӑй колбассан ҫирӗп шӑршийӗ кӗнипе ӳсӗрет, ҫав колбассаран яланах тунӑ тир шӑрши кӗрет.
Он пляшет, как Ванька Цыган, — точно по воздуху летает; потом задорно и ловко пляшет Павел Одинцов, Сорокин; чахоточный Давидов тоже двигает по полу ногами и кашляет от пыли, дыма, крепкого запаха водки и копченой колбасы, которая всегда пахнег плохо дубленной кожей.

Ҫӳҫ пайӑркийӗсем ним тирпейсӗр усӑнса тӑракан чахоткӑллӑ та сарӑ сӑнлӑ Давидов та, темле тин ҫеҫ ҫӑмартаран тухнӑ чавка чӗппи пек пулса кайса, ҫӑварне каратчӗ.
Чахоточный, желтый Давидов, весь в клочьях волос, тоже открывал рот, странно уподобляясь галчонку, только что вылупившемуся из яйца.

Чалӑш куҫлӑ столяр Панфил, кутӑн та усал ҫын, хӑй саваласа ҫыпӑҫтарса хунӑ тӗрлӗ пысӑккӗшлӗ кипарис хӑмисемпе ҫӑка хӑмисем илсе пырса парать; чахоткӑллӑ каччӑ Давидов вӗсене суртласа хурать; ун юлташӗ Сорокин «левкас» хурать; Миляшин подлинникран пӑхса ӳкерчӗкне карандашпа ӳкерет, старик Гоголев ылттӑнлать тата ылттӑн ҫийӗнчех тӗррине туса пырать, даличниксем пейзажне тата иконӑн тумтирне ҫыраҫҫӗ, унтан иконӗ, сӑн-питсӗр те алӑсӑрскер, личниксем ӗҫлессине кӗтсе стена ҫумӗнче тӑрать.
Косоглазый столяр Панфил, злой и ехидный, приносит выстроганные им и склеенные кипарисовые и липовые доски разных размеров; чахоточный парень Давидов грунтует их; его товарищ Сорокин кладет «левкас»; Миляшин сводит карандашом рисунок с подлинника; старик Гоголев золотит и чеканит по золоту узор; доличники пишут пейзаж и одеяние иконы, затем она, без лица и ручек, стоит у стены, ожидая работы личников.