Текст: Улттӑмӗш сыпӑк
«Юратнӑ тусӑм!«Милый друг!
Мӗншӗн эсир кунта мар-ши! Как не хватает вас! Пире, сире пӗлекенсене пурне те, сирӗн хаяр логика тата кӗтмен ҫӗртен пулса иртнӗ чи пӗчӗк ӗҫсене пӗтӗмлетсе пама пӗлни питӗ кирлӗ. Как всем нам, вас знающим, необходима была бы сейчас ваша суровая логика и ваше уменье обобщить самые маленькие происшествия. Хӑвӑрах ӑнланатӑр, пирӗн мимесем чалӑш. У нас, вы сами понимаете, мозги набекрень.
Эпир Европӑна метеор пекех вӑркӑнса кӗретпӗр. Мы ломимся в глубину Европы со скоростью метеора.
Ӗнер эпӗ Муржеско ятлӑ Румыни адмиралӗн йӑхӗнчен тухнӑ ҫыннӑн суранне ҫыхса ятӑм. Вчера я накладывала повязку потомку румынского адмирала Муржеско. Ҫав адмирал Румыни флочӗн историйӗнче чи малтан паттӑр ӗҫ тунӑ, 1878 ҫулта пирӗн Шестаков тата Дубасов ятлӑ моряксемпе пӗрле, туркӑсен «Хаджи-Рахман» ятлӑ мониторне Дунай шывӗ ҫинче путарнӑ. Этот адмирал совершил первый и единственный более или менее морской подвиг в истории румынского флота, того самого Муржеско, который в 1878 году участвовал совместно с нашими моряками Шестаковым и Дубасовым в потоплении на Дунае турецкого монитора «Хаджи-Рахман».
Паян эпӗ Венгри магначӗпе калаҫрӑм, унӑн йӑхӗ XIV ӗмӗрте пуҫланса кайнӑ. Сегодня я беседовала с венгерским магнатом, род которого восходит к XIV столетию. Вӑл мана хӑйӗн Дунай ҫинчи замокне чӗнчӗ. Он приглашал меня в свой замок на Дунае. Вӑл мана хӑйӗн аслашшӗн ашшӗне Пӗрремӗш Павӑл патша хӑй аллипе ҫырса панӑ портрета кӑтартма пулчӗ, ҫакӑншӑн ӑна пирӗн командовани килӗштерессе вӑл питӗ шанатчӗ. Он обещал показать портрет Павла Первого с личной надписью царя, адресованной прадеду этого генерала, и был твердо уверен, что это расположит к нему наше командование.
Эпӗ Ленина пӗлнӗ ватӑ социал-демократсене, анархистсене, коммунистсене, вырӑс шурӑгвардеецӗсене, Грузи меньшевикӗсене тата Армени дашнакӗсене куртӑм, анчах фашистсемпе вара ниепле те тӗл пулаймастӑп, — ҫакӑ мана питӗ тӗлӗнтерет. Я встречала старых социал-демократов, знавших Ленина, коммунистов, анархистов, русских белогвардейцев, грузинских меньшевиков и армянских дашнаков, но я, к моему великому удивлению, не встречаю только фашистов. Вӗсем кунта нихҫан та пулман тейӗн. Можно подумать, что их никогда и не было.
Темиҫе кун хушши эпӗ ялти ҫӗвӗҫ хӗрарӑм патӗнче пурӑнтӑм. Несколько дней я жила в домике сельской портнихи.
Эпӗ усӑ курма пултаракан комодӑн ещӗкӗсенчен пӗринче туса пӗтереймен хура свастикӑллӑ пӗчӗк ялавсем купаланса выртаҫҫӗ. В одном из ящиков комода, которым я могла пользоваться, лежала груда незаконченных флажков с черной свастикой. Вӗсене кил хуҫи пытарса хума та шутламан. Их даже не нашли нужным спрятать.
«Мӗнле япала ку?» тесе ыйтрӑм эпӗ хуҫа-хӗрарӑмран. — Что это такое? — спросила я хозяйку. Тӗлӗннипе хулпуҫҫийӗсене сиктеркелесе, вӑл ҫапла ответлерӗ: Она ответила, пожав плечами: «Кам пӗлет ӑна! «Ах, кто их знает! Ҫак ниме тӑман япалана виҫшер ҫӗр, тӑватшар ҫӗр штук туса пама заказ паратчӗҫ мана, анчах эпӗ хам вӑл мӗнле япала иккенне нихҫан та ыйтса пӗлмен». Заказывали мне эту чепуху по три-четыре сотни штук, только подумайте, а я сама никогда не интересовалась, что это такое».
Пӗтӗм Европа мана ҫак ҫӗвӗҫ-хӗрарӑма аса илтерет. Вся Европа напоминает мне эту портниху. Фашизм ҫинчен никам та ним те асӑнмасть. О фашизме никто — ничего. Эпӗ Словакири Тисо квислингӑн пӗр сотрудникне куртӑм, вӑл Словаки партизанӗсем ҫинчен тата словаксемпе пӗрле алла аллӑн тытӑнса ҫапӑҫнӑ пирӗн вырӑс ҫыннисем ҫинчен хавасланса каласа парать. Я видела одного из сотрудников словацкого квислинга Тисо, он с восторгом говорит о словацких партизанах и о наших русских ребятах, дравшихся рука об руку со словаками. «Эсир фашист вӗт-ха», тетӗп ӑна. «Да ведь вы же фашист», — говорю ему. Вӑл питӗ ҫилленсе кайрӗ. Он донельзя обиделся. «Эпӗ фашист-и? «Я — фашист? Гитлер аллинчи пуканесем ҫеҫ вӗсем, словаксем». Словаки — игрушка в руках Гитлера». Вара тытӑнса кайрӗ калаҫма! И пошел, пошел говорить. Эпӗ унтан чут ҫеҫ каҫару ыйтма пуҫлаттӑм. Так, что я чуть было не начала перед ним извиняться.
Курни-илтнисем вара ҫил-тӑвӑл чухнехи хумсем пекех нумай! Впечатлений — как волн в бурю!
Сирӗн ҫӗн ҫул ячӗпе саламласа ҫырнӑ ҫырӑва вӑтӑр пиллӗкмӗш ҫын алли урлӑ илтӗм. Через тридцать пятые руки получила ваше сухое новогоднее поздравление. Чӑннипе калас пулсан, ҫав салам мана кӑштах кӳрентерчӗ, ҫапах та эпӗ ҫавӑншӑн хыта хӗпӗртенипе ӑнран кайса ӳкни ҫинчен пӗлтерме хушрӑм сире. Оно, по правде сказать, обидело меня, но я просила передать вам, что упала в обморок от восторга.
Турӑҫӑм, епле тырӑ акни ҫинчен е тислӗк тӑкни ҫинчен, е тата урӑххи ҫинчен те пулин ҫырса пӗлтерсемӗрччӗ мана. Господи, напишите мне хотя бы о том, как вы там сеете, или еще что-нибудь деловое.
Эпӗ питӗ васкатӑп, ҫавӑнпа та ку хутра кӗскен кӑна ҫыратӑп. Я очень тороплюсь и поэтому на этот раз пишу коротко. А. Г.». А. Г.»
Февраль пуҫламӑшӗнче Корытов кун йӗркинчи ыйтусене пӗлтермесӗрех районри работниксен васкавлӑ канашлӑвне пухрӗ. В начале февраля Корытов, не объявляя порядка дня, созвал экстренное совещание районных работников.
Колхозсенчен тахҫанах таврӑннӑ хыҫҫӑн парти историйӗ ҫинчен лекцисем хатӗрлекен Воропаев ҫак канашлӑва каяс темерӗ, килте юлса, хӑйӗн «ҫурма хуҫайккипе» — Лена амӑшӗ Софья Ивановнӑпа калаҫса пӑхма шутларӗ. Воропаев, давно уже вернувшийся из колхозов и теперь занятый подготовкой лекций по истории партии, решил на это совещание не ходить, а остаться дома и поговорить со своею «полухозяйкой» — Софьей Ивановной, матерью Лены.
Корытов нумай калаҫма юратнине шута илсе, вӑл ҫакна ӑнланчӗ: ытти нумай канашлусем пекех, ҫак канашлу та районри лару-тӑру ҫинчен председатель пулса ертсе пыраканни хӑй мӗн шутлать, ҫапла калаҫнипех иртсе каймалла. Учитывая страсть Корытова к многословию, он знал, что это совещание, как и многие другие, будет посвящено соображениям самого председательствующего о положении в районе. Ҫак канашлу ҫынсене ӗҫе лайӑхрах пӗлсе илме пулӑшни ҫинчен кам та пулин калать-калатех. Кто-то обязательно признает, что совещание раскрыло более широкие горизонты и вооружило собравшихся большей опытностью. Ҫакӑн ҫинчен йышӑннӑ резолюцие пӗрремӗш почтӑпах обкома ярса парӗҫ. Сочиненная об этом резолюция с первой же оказией будет отослана в обком.
Ҫавӑн пек канашлусене Воропаев юратман. Воропаев не любил эти совещания. Анчах паян вӑл тата акӑ мӗншӗн килте юлма шутларӗ: вӗсен ӗҫне Огарнова хутшӑннӑ хыҫҫӑн Воропаевпа Лена амӑшӗ пӑртак хирӗҫнӗ пекрех пулса кайрӗҫ. Но сегодня он предпочел остаться дома еще и потому, что его отношения с матерью Лены после вмешательства Огарновой приняли неприятно острый, драчливый характер. Карчӑк ӑна пур енӗпе кӗрӳ туса хума тӑрӑшнӑн туйӑнчӗ, лешӗ тата хӑй компаньонӗн усал кӑмӑлне пула пӑшӑрханнипе тата ҫыхӑнусем татӑлса каясран хӑранипе Воропаевпа хӑй хушшинчи ҫыхӑнӑва майласа ярассишӗн тем пекех тӑрӑшрӗ, ҫавна пулах вӗсен хушшинчи ҫыхӑну татах та япӑхланчӗ. Ему во всем мерещилось старухино желание заполучить его в зятья, а она, обеспокоенная дурным характером своего компаньона и боясь разрыва, лезла из кожи вон, чтобы поправить отношения, и тем еще больше их портила. Калаҫӑва вӑраха яма юраман, ҫавӑнпа та Воропаев канашлӑва пула Ленӑн кая юлса киле таврӑнмалла пулнишӗн ирӗксӗрех савӑнчӗ; карчӑкпа вӑл чунтанах калаҫма пултарать. Откладывать откровенный разговор больше нельзя было, и Воропаев невольно обрадовался, что благодаря совещанию Лена придет поздно и они со старухой могут поговорить по душам.
Хӑй ҫутмарӗҫ, ҫунакан кӑмака умне ларчӗҫ; кӑмакине Софья Ивановна хӑй тунӑ. Огня не зажигали, а сели у пылающей кирпичной печки, самолично сложенной Софьей Ивановной. Вӗсем кӑмака питлӗхне уҫрӗҫ те, вут ҫути хура стенасем ҫинче выляма пуҫларӗ. Дверцу раскрыли настежь, свет огня заиграл на темных стенах. Танечка Воропаевӑн чӗркуҫҫийӗ ҫине улӑхса ларчӗ те — тулли те илемлӗскер, — ҫурӑмне вут енне ҫавӑрса, ҫӑмха пек чӑмӑртанса выртрӗ. Танечка забралась на колени к Воропаеву и — кругленькая, прелестная — уютно свернулась на них клубочком, подставив огню свою спинку.
— Мӗншӗн кӳренетӗр-ха эсир, Софья Ивановна, ман ҫине? — А ну, давайте, Софья Ивановна, какие там у вас претензии ко мне? Калӑр, — терӗ Воропаев, ассӑн сывласа. Говорите, — вздохнул Воропаев.
Хӑйӑлтаттарса ӳсӗрсе илнӗ хыҫҫӑн, Софья Ивановна калаҫма пуҫларӗ. Хрипло откашлявшись, Софья Ивановна стала перечислять. Ун сӑмахӗсем ҫакӑн пек шухӑшсем патне илсе пычӗҫ: ҫурт-йӗр ҫавӑрмалла, «пурне те килелле туртмалла, илсе тухмалла мар», «килте тӑранса пурӑнмалла, тухса тармалла мар», ҫаксене пурнӑҫлама вӑл, ытти нумай ӑслӑ ҫынсем тунӑ пек, ҫуртне юсассине ҫуркуннене хӑварма сӗнчӗ, мӗншӗн тесен ун чухне пысӑк санаторисене юсама тытӑнаҫҫӗ, пушӑ вӑхӑтра рабочисем Воропаева та пулӑшма пултараҫҫӗ. Ее доводы сводились к тому, что строиться надо, как она говорила, окружно, «в дом вносить, а не из дому выносить», «домом кормиться, а не из дому проситься», и во исполнение этого предлагала ремонт самого здания отложить до весны, как делают все умные люди, ибо когда начнут ремонтироваться большие санатории, они между делом помогут восстановиться и Воропаеву. Хӗлле вӑл сысна тата чӑх витисем туса лартма, кӗлпе тислӗк пухма сӗнчӗ. Зиму же старуха предлагала использовать для постройки свинарника и курятника, накопления золы и навоза.
— Мӗне кирлӗ пӳлӗмсем, Алексей Вениаминыч? — А что, Алексей Вениаминыч, самые комнаты? Ӗҫ вӗсенче мар вӗт-ха? Разве в них дело? Пирӗн, Алексей Вениаминыч, эсир ӑслӑ ҫын пулма шутлатӑр пулсан, кӑштах суту-илӳпе услам туса илес пулать. Нам, Алексей Вениаминыч, ежели вы хотите умным человеком быть, подторговать бы надо. Мӗн эсир пит пӑхатӑр ман ҫине? Чего вы зыркаете на меня?
— Намӑса пӗлесчӗ, Софья Ивановна. — Постыдились бы, Софья Ивановна.
— Намӑс вӑл, савнӑ ҫыннӑм, тӗтӗм мар, куҫа кӗмест, эпӗ хамӑн мӗнпур пурнӑҫа намӑсланса ирттертӗм, анчах мӗн усси? — Стыд, милый, не елка, — глазам не колко, я всю жизнь мою только и делала, что стыдилась, а что с того? Ҫаппа-ҫарамас та ҫаруран, хӗрӗм ӗнси ҫинче ларатӑп. Голая да босая сижу на дочке.
Кулленхи пекех, вӗсем тавлашма тытӑнчӗҫ. И они, как это каждый день случалось у них, — заспорили.
Воропаев Софья Ивановнӑна ҫурта арендӑна илнӗ хыҫҫӑн хуҫалӑх енӗпе нихҫан та ӗҫлеме шутламанни ҫинчен тата хуҫалӑхран илекен тупӑшпа тӑранса пурӑнма шутламанни ҫинчен, хӑйне ӑна кӗтес кӑна кирлӗ пулни ҫинчен ӑнлантарса пама тӑрӑшрӗ. Воропаев старался убедить Софью Ивановну, что он, беря в аренду дом, никогда не имел в виду заниматься хозяйством и жить с его доходов, а хотел только одного — иметь свой угол.
Карчӑк вара, Воропаева итлемесӗр тата ӑна тӑтӑшах пӳле-пӳле, хӑйне Воропаев усӑсӑр ӗҫе хутшӑнтарни ҫинчен, лаптӑка унпа ҫурмалла илсе, хӑйӗн хуҫалӑхӗпе тӑранса пурӑнма шутлани ҫинчен каласа, ӳкӗте кӗртме тӑрӑшрӗ. Старуха же, не слушая и все время перебивая Воропаева, пыталась убедить его, что он вовлек ее в невыгодную сделку, что, взяв с ним пополам участок, она рассчитывала жить своим хозяйством, твердо зная, что дом — ее кормилец. Малалла вӑл Воропаевпа ывӑлне пӑхса пурӑнма сӑмах панине хӑй халӗ те астуни ҫинчен тата полковника тутӑ та ҫи-пуҫне питӗ тӑвас килни ҫинчен каларӗ, анчах унӑн полковника валли пасартан ҫу тата ҫӑмарта илсе тӑма укҫи те ҫук, пуласси те паллӑ мар, тата унӑн пӗр полковника ҫеҫ мар пӑхса пурӑнмалла, — кам пӗлет, тем те курмалли пулӗ пурнӑҫра. Она говорила затем, что помнит, как обещала взять на себя весь быт Воропаева с сыном, и действительно ей хочется, чтобы полковник был сыт и убран, но у нее нет и не предвидится капиталов покупать ему на рынке яйца и масло, к тому же он у нее не один на руках, и кто еще знает, что предстоит ей в жизни.
Воропаевӑн авланса тахҫанах ҫемьеллӗ пулмалли ҫинчен вӑл пӗр сӑмах та шарламарӗ, анчах Огарновӑпа тӗл пулса калаҫнӑ хыҫҫӑн, Софья Ивановна ҫапла пулассине шаннӑ, Воропаев авланасса кӗтнӗ, мӗншӗн тесен ун чух вара калаҫусем те урӑхларах пулӗҫ. Она не обмолвилась о том, что Воропаеву давно уже следовало бы образовать семью, на что она рассчитывала со времени встречи с Огарновой и все ждала, когда же это, наконец, случится, потому что тогда уже будут другие разговоры.
Ҫаксем ҫинчен вӑл нимӗн те каламарӗ, анчах унӑн сӑн-пичӗ тата ӳпкелесе каланӑ сӑмахӗсем тӑрӑх Воропаев вӑл мӗн асра тытнине лайӑх ӑнланчӗ, тата хӑй те ӑна ҫавӑн пекех уҫӑмлӑн, анчах пӑртак тӳрккесрех ответлесе пычӗ. Она не договаривала всего этого, но по выражению ее лица, по тону ее упреков он понимал, что именно она имела в виду, и сам отвечал ей так же откровенно, хотя тоже не прямо.
— Ҫук, ҫук, сирӗн сутӑҫӑ пулас ӗмӗте эпӗ хирӗҫ тӑрӑпах, — терӗ Воропаев юлашкинчен; асӑрханса тӑчӗ те, ҫывӑрса кайнӑ Танечкӑна чӗркуҫҫи ҫинчен аллине илчӗ. — Нет, нет, все ваши попытки превратиться в торговку я буду пресекать самым жестоким образом, — сказал, наконец, Воропаев, беря с колен к себе на руки заснувшую Танечку и осторожно вставая. — Астӑвӑр, ҫинӗ тӑрсах хирӗҫ тӑрӑп. — Самым жестоким образом, имейте в виду!
Карчӑк та тӑчӗ. Старуха тоже встала.
— Апла, эппин, мана кӑларса ывӑтмалла? — Так, значит, меня долой? Тавтапуҫ, Алексей Вениаминыч, тавтапуҫ. Спасибо, Алексей Вениаминыч, спасибо. Эпӗ сана тӑвана пӑхнӑ пек пӑхса усрарӑм, уншӑн мана ав епле тӑватӑн иккен! Я за тобой, как за родным, смотрела, а мне вот какая благодарность!
— Мӗншӗн кӑларса ывӑтмалла, мӗншӗн апла шутлатӑр эсир? — Да почему же долой, откуда вы это взяли? — Кӑна эсир пӗтӗмпех мана ҫиленнипе калатӑр! — кӑшкӑрчӗ вӑл, чӑннипех хӗрсе кайса. Вы же это сейчас назло мне говорите! — крикнул он, распалясь не на шутку.
Вӗсем хушшинчи тавлашу ҫыхӑнӑва уҫӑмлӑнах татма пултаракан ятлаҫӑва куҫрӗ. И спор их перешел в перебранку, грозившую вылиться в откровенный разрыв.
Вӗсем хирӗҫме пуҫласанах, хытӑ утнипе хашкама пуҫланӑ, хӗрелсе кайнӑ Лена пӳлӗме чупса кӗмен пулсан, Воропаевпа Софья Ивановна хушшинчи туслӑх ҫав каҫах татӑлнӑ пулӗччӗ. Он, несомненно, и произошел бы в тот же самый вечер, если бы в самом начале их ссоры в комнату не вбежала запыхавшаяся и раскрасневшаяся от быстрой ходьбы Лена.
Лена хӑйне яланхи пекех лӑпкӑ тытрӗ пулин те, Воропаевпа карчӑк вӑл питӗ паха хыпар илсе килнине туйса илчӗҫ, тем кӗтнӗ пек, ун ҫине шӑпах пӑхса ларчӗҫ. Несмотря на обычную спокойную сдержанность Лены, старуха и Воропаев почувствовали, что она принесла важные новости, и, замолчав, выжидающе поглядели на нее.
Пӳлӗме вӑл никам асӑрхаса юлмалла мар хӑвӑрт пӑхса ҫаврӑнчӗ; хӑйӗн хӗрачи Воропаев алли ҫинче ҫывӑрнине курчӗ те куҫхаршисене хускатса илчӗ, ҫав вӑхӑтрах хӑйне питӗ килӗшекен кулӑпа алӑк урати ҫинче чарӑнса тӑчӗ. Неуловимо быстрым взглядом обежав комнату и найдя дочурку на руках Воропаева, Леночка сдвинула брови и, в то же время улыбнувшись, что очень шло к ней, остановилась у притолоки.
Унӑн пичӗ кӑмакари вылянчӑк вут ҫулӑмӗпе ҫутӑлчӗ, пӗрре ҫуталса, тепре тӗттӗмленсе кайнӑ пирки, вӑл питне-куҫне ҫилӗллӗн пӗркеленӗ пек туйӑнчӗ. Лицо ее было освещено мятущимся пламенем печки и, то озаряясь, то уходя в сумрак, как бы нервно гримасничало.
— Алексей Вениаминович, хӑвӑртрах тумланӑр, райкома каймалла, — терӗ вӑл, ҫирӗппӗн, нимӗн ӑнлантарса памасӑрах. — Алексей Вениаминович, скорей одевайтесь, пойдем в райком, — требовательно сказала она, ничего не объясняя. Воропаев енчен нимӗнле хирӗҫлӳ те пулма пултарас ҫук пек, вӑл, васкаса, унӑн шинельне вешалка ҫинчен илме тытӑнчӗ, ҫав хушӑрах хӑй: — ҫул питӗ япӑх, пӗтӗмпех пӑрланса ларнӑ!.. И, точно никаких отказов с его стороны не могло последовать, стала торопливо снимать его шинель с вешалки, говоря: — Скользота такая, ужас!.. Туйӑра обязательно илӗр, фонарь те илӗр, — терӗ. Палку обязательно возьмите и фонарь тоже.
Нимӗнле тавлашу та пулман пекех, Софья Ивановна ҫавӑнтах ахлатма та хӳхлеме пуҫларӗ. Софья Ивановна, точно не было никакой перебранки, сейчас же заохала и запричитала.
— Ӑҫта сӗтӗретӗн эсӗ ӑна? — сиксе ӳкрӗ вӑл Лена ҫине. — Да куда ты его тащишь! — закричала она на Лену. — Эсӗ мӗн, пӗтерсе хурасшӑн-им ӑна? — Чи ты его сгубить хочешь? Чирлӗ ҫынна ҫакӑн пек ҫанталӑкра кам тула кӑларать!? Болезненный человек, так она его напрогулять задумала в такую погоду!
Ҫапах та вӑл Воропаева тытса чармарӗ, хӗрӗ ҫакӑн пек ҫанталӑкра ун патне инҫетренех чупса килчӗ пулсан, унӑн килте юлма юрамасть пулас, — ҫакна Софья Ивановна лайӑх чухласа илчӗ. Однако Воропаева она не удерживала, чуя, что, должно быть, нельзя ему остаться, если по такой погоде дочь прибежала за ним бог знает откуда. Воропаев Ленӑна пӑхса ҫаврӑнчӗ. Воропаев оглядел Лену. Хӗрӗнни пек типшӗм те вӑйлӑ урисене яланхи пекех хура чӑлхапа тапочкӑсем илемлетсе тӑраҫҫӗ. Неизменные черные чулки и тапочки украшали ее сухие девичьи ноги.
— Софья Ивановна, атӑ парӑр! — Софья Ивановна, сапоги!
Карчӑк васкавлӑн упаленсе кӗчӗ те кровать айӗнчен унӑн уявсенче тӑхӑнмалли хром аттисене туртса кӑларчӗ. Проворно став на четвереньки, старуха вытащила из-под кровати его выходные хромовые сапожки. Ҫӗлессе вӗсене хуҫи икӗ ураллӑ чухнех ҫӗленӗ, тата вӗсене вырсарникун пасарта сутма тахҫанах хатӗрлесе хунӑ пулнӑ. Сшили их, когда он был еще существом двуногим, и давно приготовленные к продаже на воскресной толкучке.
Софья Ивановнӑн сӑн-пичӗ пӗр самантлӑха ҫухалса кайнине пӗлтерчӗ. На одно мгновение лицо Софьи Ивановны выразило растерянность. Унӑн чӗринче темле иккӗленӳ пур. На сердце у нее было какое-то сомнение. Атӑ хӑйне кирлӗ марри ҫинчен Лена каламан пулсан, тен вӑл Воропаевран ҫӗнӗ атӑсене упраса хӑварма ыйтма та тытӑнатчӗ пулӗ. И, быть может, она принялась бы уговаривать Воропаева сохранить новые сапоги, если бы Лена не вымолвила, что сапоги ей не нужны.
Хӑйпе килӗшмесен, карчӑк питӗ усалланса кайнӑ. Старуха сатанела, когда с ней не соглашались.
— Тӑхӑн, хушаҫҫӗ пулсан!.. — кӑшкӑрса тӑкрӗ вӑл, аттисемпе сулласа. — Надевай, когда велят! — закричала она, потрясая сапогами. — Яланах вӑл ҫынсене хирӗҫ! — Все у ней поперек людей!
Лена куҫхаршийӗсене тата ытларах пӗркелентерчӗ те, кулма чарӑнса, аран илтӗнмелле:
— Юрӗ, тӑхӑнӑп. Таса чӑлха парӑр мана, — терӗ. Лена еще больше сдвинула брови и, перестав улыбаться, едва слышно сказала: — Ладно, надену. Дайте мне чистые чулки.
— Мамӑк, мамӑк чик!.. — терӗ амӑшӗ савӑннипе, Лена атӑсене виҫкелесе пӑхма пуҫланине курсан. — Ваты, ваты насуй! — покрикивала мать, довольная случившимся, когда Лена стала примерять сапоги. — Асту, чулсем ҫинче рантне ан пӑс!.. — Смотри, рант не сбей на камнях!.. Халь ӗнтӗ ӑшӑ пулать! Вот теперь тепло будет. Пыма хушаҫҫӗ пулсан, илсе кай хӑвӑртрах, илсе кай. Ну, уж веди скорей, веди, раз требовают.
Каҫӗ тӗттӗм, ҫиллӗ, питӗ сивӗ. Стоял темный, ветреный, пронзительно-холодный вечер. Тусем ҫинчен витӗр тивекен вӗтӗ юр тустарать. С гор несло мелким колючим снегом. Шыв кӳлленчӗкӗсем шӑна-шӑна ларнипе тротуарсем питӗ шуҫлака, ҫавӑнпа та хӑшпӗрисем кӑна асӑрхануллӑн урам варрипе иртме пултараҫҫӗ. Тротуары, на которых подмерзли лужицы, были так скользки, что редкие прохожие осторожно пробирались серединой улицы.
— Эсир мана амантса юрӑхсӑра кӑларасшӑн, Леночка, — терӗ Воропаев. — Искалечить вы меня хотите, Леночка, — покачал головой Воропаев. — Эпӗ райкома ҫитме пултарас ҫук. — Ну, разве мне дойти до райкома?
Лена ӑна хулӗнчен тытрӗ те татах тепӗр хут: Лена взяла его под руку, повторив упрямо:
— Ҫитес пулать, Алексей Вениаминович, тем пулсан та сирӗн унта пуласах пулать. — Надо, Алексей Вениаминыч, обязательно вам надо быть!
— Кун йӗрки мӗнле? — А что за повестка дня?
Леночка чарӑнчӗ те хӑйӗн пӗчӗк ҫирӗп аллисемпе Воропаева чавсинчен тытрӗ; ун пек нихҫан та тытман вал ӑна. Леночка остановилась и, чего никогда не было, доверительно взяла Воропаева за локоть своими маленькими крепкими руками.
— Темӗн пулать пирӗн, Алексей Вениаминович, питӗ, питӗ пысӑк ӗҫ пулать. — Чего-то у нас будет, Алексей Вениаминыч, очень, очень важное.
Вара вӑл хӑй халь кӑна райкомра мӗн илтни ҫинчен каласа пачӗ; Америка тата Англи карапӗсем килессе кӗтеҫҫӗ, райкомра аякран килнӗ ҫынсем нумай-мӗн, Корытов, Воропаев халӗ те килсе ҫитейменнишӗн ҫиленсе, темиҫе хутчен те ун ҫинчен ыйта-ыйта пӗлнӗ-мӗн. И рассказала то, что сейчас только услышала в райкоме, — что ожидаются американские и английские корабли, что в райкоме появилось много приезжих людей, а Корытов уже не раз осведомлялся о Воропаеве, сердясь, что его до сих пор нет.
— Корытовшӑн эсир, Леночка, ту пекех тӑратӑр. — Да вы за Корытова горой, Леночка. Эсир ӑна ӗмӗрлӗхех чунтан парӑнтӑр-и? Верны ему до гроба, а?
— Лайӑх ҫыншӑн эпӗ яланах лайӑх, — уҫӑмсӑррӑн ответлерӗ вӑл, ҫирӗппӗн малалла ертсе пынӑ май. — Хорошему человеку я всегда хорошая, — туманно ответила она, уверенно ведя его дальше.
Вӗсем чылайччен пӗр калаҫмасӑр пычӗҫ. Они долго шли молча.
— Аннӗр сире хӑй Огарновӑпа калаҫни ҫинчен мӗн те пулин каласа памарӗ-и, Леночка? — Вам, Леночка, мать что-нибудь говорила о своем разговоре с такой Огарновой? Пӗр уйӑх каярах? — шӑплӑха сирчӗ Воропаев кӗтмен ҫӗртен панӑ ыйтупа. С месяц тому назад? — прервал молчание Воропаев неожиданным вопросом.
— Каласа пачӗ, хытӑ кулнипе эпӗ кӑштах чыхӑнса вилмерӗм. — Говорила, как же, я до того смеялась, чуть не задохнулась.
— Анчах халь чыхӑнса ан вилӗр, Лена, унсӑрӑн эпӗ пӗччен пӗтме пултаратӑп… — Ну, вы только сейчас не задохнитесь, Лена, а то тогда я один погибну… Тӳрех калатӑп сире, Огарнова тӗрӗс шухӑшласа кӑларнӑ. Огарнова — я вам скажу, правильно придумала. Чӑнах та, Лена, пурӑнар пӗрле. Давайте-ка в самом деле жить вместе, Лена.
— Эпир унсӑрах пӗрле пурӑнатпӑр вӗт-ха, — терӗ Лена именсе тата калаҫӑва шӳтпе ирттерсе яма тӑрӑшса. — Да мы и так вместе живем, — пробуя отделаться шуткой, неловко и стеснительно произнесла Лена.
— Ҫук, ҫук, пӗрле, пӗр ҫемьепе, ачасене пӗр ушкӑна пӗрлештерсе, а? — Нет, нет, вместе, одной семьей, детей в один косяк, а?
— Ой, мӗн кирлӗ мара калаҫатӑр? — — Ой, что это вам на ум взошло! Ленӑн сасси чӗтренсе илчӗ те шӑпланчӗ, вӑл ассӑн сывласа сывлӑша ҫӑтрӗ. — Голос Лены вздрогнул и осекся, она глотнула воздух. — Сирӗн манран кулас марччӗ. — Хоть бы вы надо мной не смеялись. Урӑх ун ҫинчен калаҫар мар, Алексей Вениаминович, тен, манӑн упӑшкам та сывах пулӗ… Оставьте все это, Алексей Вениаминыч; может, у меня муж еще живой… Мӗншӗн эсир ҫавӑн пек хӑтланатӑр… Зачем вы так поступаете…
Ленӑн именӗвӗ Воропаевшӑн питӗ ӑнланмалла пулчӗ, ырӑ пек туйӑнчӗ. Растерянность Лены была очень понятна и даже приятна Воропаеву. Кулӑшла пулма пултарассинчен шикленни улталанассинчен те ытларах хӑратать хӗрарӑма. Ничто так не пугает женщину, как страх показаться смешной — даже не обманутой, а именно смешной.
— Эпӗ сире кӳрентерместӗп те, улталамастӑп та, Лена. — Я вас не обижаю и не обманываю, Лена. Пӗччен пурӑнма мана питӗ йывӑр, сире пӗччен — тата йывӑртарах. Мне одному трудно, а вам одной еще трудней. Пӗрлешер. Объединимся.
— Кирлӗ мар, Алексей Вениаминович, кирлӗ мар, кирлӗ мар, — терӗ вӑл шӑппӑн та хӑранӑ пекрех, хӑй мӗн каланине хӑй илтмесӗр. — Не надо, Алексей Вениаминыч, не надо, не надо, — страстным и боязливым полушопотом повторяла она, очевидно не слыша даже, что она говорит. Ун пек юрамасть, Алексей Вениаминович, юрамасть. — Не надо так, Алексей Вениаминыч, не надо.
— Мӗн кирлӗ мар, мӗн юрамасть? — чӑтаймарӗ юлашкинчен Воропаев. — Да что не надо-то? — не выдержал Воропаев наконец.
— Ан васкӑр ун пекех, иксӗмӗр те ӳкме пултаратпӑр, — терӗ вӑл хытӑ кӑмӑллӑ саспа, калаҫӑва урӑх енне пӑрса. — Не торопитесь так, а то брякнемся оба, — с суровой усмешкой в голосе произнесла она, меняя тему разговора. Воропаев ун ҫинчен ирӗксӗрех ҫапла шутларӗ: ҫак самантра вӑл тем пулсан та куҫхаршисене пӗркелентерме тата тута хӗррисемпе кулса илме тивӗҫ. И Воропаеву подумалось, что в этот момент она обязательно должна была нахмурить брови и улыбнуться краями губ. Воропаев ӑнланчӗ: вӑл мӗн каланине Лена пӗтӗмпех илтрӗ, ун ҫинчен вӑл шухӑшласа пӑхӗ; хӑй сӑмахӗсене хирӗҫ Лена нимӗн те хирӗҫлеменни Воропаевшӑн лайӑх пулмалла. Воропаев понял: все, что он говорил, она услышала и обдумает, и то, что она ничего не возразила на его предложение, показалось ему хорошим признаком. Кун ҫинчен урӑх калаҫма та кирлӗ мар. Об этом не стоило больше говорить.
— Райкомра тем тӗлне хатӗрленни пирки эпӗ ҫапла шутлатӑп: пирӗн кунта, ӗненӗр, темӗнле пысӑк ӗҫсем пулса иртмелле, — терӗ вӑл. — А что касается приготовлений в райкоме, то, я думаю, у нас тут — поверьте — произойдут какие-то большие события, — сказал он.
— Эпӗ сире яланах ӗненетӗп, — уҫҫӑн ответлерӗ Лена. — Я вам всегда верю, — просто и значительно ответила она. — Ӗненес килмен чухне те ӗненетӗп. — Даже когда не хочется верить, то все равно верю.
Ҫакӑ ӗнтӗ юратнине пӗр пытармасӑр пӗлтерни пулчӗ те! Ну вот — это и было ее признанием!
— Тавтапуҫ, Лена. — Спасибо, Лена.
Ҫакӑн хыҫҫӑн вӗсем комитет ҫурчӗ патне ҫитичченех пӗр сӑмах та чӗнмерӗҫ. И больше они не сказали ни слова до самого здания комитета. Комитет патӗнче питӗ нумай ҫутӑ курӑнать, махорка тӗтӗмӗн йывӑр шӑрши кӗрет, унта арҫынсемпе хӗрарӑмсем пӑшӑлтатса калаҫнине инҫетренех туйса илме пулать. Возле комитета уже светилось множество мелких огневых точек, тяжело пахло махоркой и еще издали угадывался сдержанный шепот мужских и женских голосов.
Воропаев секретарӗн кабинетне кӗнӗ чух канашлу вӗҫленсе пыратчӗ ӗнтӗ. Когда Воропаев вошел в кабинет секретаря, совещание уже близилось к концу. Корытов сехет ҫине тата Воропаев ҫине пӑхса илчӗ те пуҫне ҫилӗллӗн сулкаласа илчӗ. Корытов, взглянув на часы и на Воропаева, раздраженно покачал головой. Хулана майлас тӗлӗшпе кварталсенчи уполномоченнӑйсене ҫырса тухрӗҫ, учительсем хушшинчен штатра тӑман тӑлмачӑсене уйӑрса хучӗҫ. Расписывали квартальных уполномоченных по приведению города в порядок и выделяли внештатных переводчиков из учителей.
— Эсӗ, полковник, каҫар, — терӗ ӑна инҫетрен Корытов, килӗшӳсӗр те мӑнаҫланарах. — Ты, полковник, извини, — недружелюбно и свысока сказал ему издали Корытов. — Анчах эпир, санран ыйтса тӑмасӑрах, сире ҫакӑн пек ӗҫ патӑмӑр — хула масштабӗнче пулса иртекен уйрӑмах пысӑк ӗҫсем тӗлӗшпе тӑлмач туса хутӑмӑр. — Но мы, не спрашивая твоего согласия, дали тебе такую нагрузку — быть переводчиком по особо важным делам в городском, так сказать, масштабе. Дежурить тӑвас пулать, ӑнланатӑр-и? И дежурить у меня, понятно? Эсӗ ӑҫта кайнине каласа хӑвар, хӑвӑртрах шыраса тупмалла пултӑр. Чтобы, коли тебя нет, могли быстро найти. Ыран иртен пуҫласа, асра тыт. С завтрашнего утра, имей в виду.
Районри работниксем Воропаева куҫаруҫӑ туса хунине питӗ хавхаланса кӗтсе илчӗҫ. Районные работники отнеслись к назначению Воропаева переводчиком с невообразимым энтузиазмом.
Воропаева пур енчен те шинелӗнчен турткаларӗҫ, хӑлхинчен пӑшӑлтатрӗҫ: «Ыран килмелле, теҫҫӗ?» е: «Тӗрӗс-и: Молотов телефонпа Корытова чӗннӗ, теҫҫӗ?» Со всех сторон Воропаева тащили за шинель, шептали на ухо: «Говорят, завтра приезжают!» или: «Верно, что Молотов вызывал по телефону Корытова?»
Темле полковник, «Ку кирлӗ пулӗ-ха», тесе, темшӗн Воропаевӑн адресне ҫырса илчӗ, государство хӑрушсӑрлӑхӗ енӗпе ӗҫлекен палламан майор ӑна акӑлчан чӗлхипе темиҫе ыйту пачӗ те, кӑмӑлӗ тулнипе пулас, унран хӑпса кайрӗ, анчах ҫавӑнтах, Воропаева аяккалла илсе кайса, ӑна пысӑках ӗҫ хушас ҫукки ҫинчен ӑнлантарса пачӗ. Какой-то полковник почему-то записал адрес Воропаева, сказав туманно: «Это на всякий случай», а незнакомый майор госбезопасности бегло задал ему несколько вопросов по-английски и отошел, по-видимому удовлетворенный, но тотчас же, отведя его в сторону, объяснил, что ему, Воропаеву, очевидно, особо важных дел не предстоит.
— Американецсемпе акӑлчансем пӗр-пӗринпе тӳпелешсе кайсан лӑплантарма ҫеҫ… — ӑнлантарчӗ вӑл. — Разве только подерутся американцы с англичанами, так успокоить их… — пояснил он.
Паусов Воропаевран: американецсем селёдкӑпа сухан ҫиеҫҫӗ-и, вӗсене чейпе хӑналама юрать-и, е ку килӗшӳллӗ мар, тесе чылайччен ыйтрӗ. Паусов долго расспрашивал его о том, едят ли американцы селедку с луком и можно ли их угощать чаем, или это неприлично.
Ҫар ҫыннисемпе вӑрттӑн ӗҫсем ҫинчен калаҫакан Корытова чӑрмантарас мар тесе, Воропаев приемнӑйне тухрӗ те, справочнӑй бюрори пекех, хӑйне паракан мӗнпур ыйтусене ответлеме тытӑнчӗ. Чтобы не мешать Корытову, который занялся какими-то секретными переговорами с приехавшими военными, Воропаев вышел в приемную и стал отвечать на все вопросы, как в справочном бюро.
Кунта темле майпа ҫакланнӑ Огарновӑн ытлашши палканипе хӗрелсе кайнӑ пичӗ вӗлтлетсе иртрӗ. Мелькнуло разгоряченное болтовней лицо неизвестно как тут оказавшейся Огарновой.
— Алексей Витаминыч! — кӑшкӑрчӗ вӑл аякранах, аллине сулкаласа. — Алексей Витаминыч! — издали прокричала она, взмахнув рукой. — Илемлӗрех моряксене илсе килӗр пирӗн пата! — Привозите к нам морячков, которые покрасивше!
— Сан пата, Огарнова, никама та илсе килес мар, — ответлерӗ вӑл ун ҫине пӑхмасӑрах такампа, урӑххипе калаҫнӑ май. — К тебе, Огарнова, не стоит никого возить, — небрежно, не глядя, ответил он, разговаривая с кем-то другим.
Огарновӑн ниепле те каялла чакма ҫук — калаҫӑвӗ хыттӑн пуҫланчӗ, вӑл хӑйне епле пулин те ҫемҫереххӗн ответлеттересшӗн ҫапла ыйтрӗ: Ей отступить было некуда — слишком громко начался разговор, и она спросила, улыбкой прося ударить ее как можно помягче:
— Мӗншӗн-ха ун пек? — Это почему же так?
— Сан пирки камӑн ытлашши хут хӗрелес килӗ? — Зачем же лишний раз за тебя краснеть? Уйрӑмӑнах ют ҫынсем умӗнче? — Да еще перед чужими людьми? — Воропаев, маншӑн пурпӗрех тенӗ пек, каялла ҫаврӑнса тӑчӗ. Воропаев равнодушно отвернулся.
Ҫывӑхрах тӑракан Паусовпа Сердюк кулса ячӗҫ. Стоявшие вблизи Паусов и Сердюк рассмеялись.
— Ҫапла кирлӗ ӑна, ҫапла кирлӗ! — Так ее, так! Атту ӑна ниепле те ҫӑварлӑхлама ҫук. Справы с ней нет никакой. Тавтапуҫ, полковник, эсӗ те пулин ӑна кӑштах хӑратса илтӗн. Спасибо, полковник, хоть ты мало-мало пугнул.
Огарнова, сӑн-питне илемсӗрлетсе нимӗн те ӑнланма пултарайман ҫынӑнни пек тунӑ та, ташлакан ҫын уттипе Леночка патне ҫывхарса пырать, лешӗ, ывӑнса ҫитнӗскер, типӗтнӗ груша ярса вӗретнӗ шыва шурӑ фаянс кружкӑсене тултарса тӑрать; ҫав шывпа Корытов паян канашлӑва пухӑннӑ ҫынсене хӑналать. А Огарнова, делая нагло непонимающее лицо, пританцовывающей походкой уже подходила к Леночке, которая с усталым видом разливала в белые фаянсовые кружки холодный узвар из сушеных груш — напиток, которым Корытов сегодня угощал совещание.
— Мӗн вӑл сан, тахҫантанпах ҫапла хаяр-и? — хыттӑн та уҫҫӑн ыйтрӗ Огарнова; ҫак ыйтупа вӑл Воропаев горкомра ӗҫлекен хӗрачапа ҫыхӑннине пӗтӗм районран пухӑннӑ ҫынсене пӗлтересшӗн пулчӗ пулас. — Что, он у тебя давно такой злющий? — громким, задорным голосом спросила она, вопросом своим как бы уличая Воропаева перед всеми людьми района в связи с горкомовской подавальщицей.
Лена шуралса кайрӗ. Лена побледнела.
— Мӗн вара?— И чего? Вӑл пирӗн лайӑх, — хӑюллӑн ответлерӗ Лена, ҫак лайӑх мар калаҫу епле те пулин иртсе каясса шанса. Он у нас хороший, — неестественно бойко сказала она, опустив глаза и еще рассчитывая, что как-нибудь пронесет.
— Пирӗншӗн еплереххине пӗлетӗп, эпӗ урӑххи ҫинчен ыйтатӑп: саншӑн вӑл мӗнлерех? — Какой он у нас, я знаю, я спрашиваю, какой он у тебя?
— Маншӑн вӑл яланах чи лайӑххи, — терӗ сасартӑк Лена хӑюллӑн, Огарновӑна куҫӗсенчен тӳррӗн пӑхса. — А у меня он всегда самый лучший, — вдруг с вызывающей простотой и силой, прямо и чисто взглянув на Огарнову, произнесла Лена.
— Ҫаплах-и?— Да-а?
— Эпӗ усал ҫынна юратса пӑрахман пулӑттӑм. — Я дурного не полюбила б. — Ҫакӑн пек лайӑх ответленӗ пирки, Ленӑран кулма та, ӑна кӳрентерме те май килмерӗ. — И так было это хорошо сказано, что нельзя было ни посмеяться над словами Лены, ни оскорбить ее.
— Туя мӗншӗн чӗнмерӗн? — ҫиеле тухас тесе, ҫаплах хӑпма пӗлмерӗ Огарнова, анчах Лена, ун ҫине ҫаврӑнса пӑхмасӑр, урӑх пӗр сӑмах та чӗнмесӗр, Корытов кабинетне подноспа кӗрсе кайрӗ. — Что ж на свадьбу не позвала? — все еще не унималась, пытаясь взять верх, Огарнова, но Лена, не ответив и не взглянув на нее, засеменила с подносом в кабинет Корытова.
Халӑх нумайччен саланмарӗ. Народ долго не расходился. Мускавран хӑнасем килесси пурне те ура ҫине тӑратрӗ. Предстоящий приезд гостей из Москвы всех взволновал. Вунпӗр сехетченех калаҫрӗҫ. Толкались, беседуя, часов до одиннадцати.
— Тен, мир тӑвӗҫ? — миҫемӗш хут ыйтать ӗнтӗ Егоров, ҫынсем ҫине ним те ӑнланман пек пӑхса. — Может, мир заключат? — в который раз загадывал Егоров, обводя всех недоумевающим взглядом.
Широкогоров Воропаева аллинчен тытса, аяккалла илсе кайрӗ: Широкогоров взял Воропаева под руку, увел в сторону:
— Хӑвӑртрах калӑр, Витаминыч, эсир пӗлме тивӗҫ. — Скажите скорей, Витаминыч, в чем дело, вы не можете не знать.
Воропаев хулпуҫҫийӗсене сиккелеттерсе илчӗ. Воропаев пожал плечами.
— Пӗлместӗп.- Не знаю.
— Анчах мӗншӗн пирӗн патра, мӗншӗн?.. — Но почему у нас, почему?.. Пӗтӗмӗшпе илсен, ку, паллах, питӗ лайӑх ӗнтӗ, ҫакӑ кӑна лайӑх мар: ют ҫӗршывран килнӗ хӑнасем пирӗн пата подвала пыма тытӑнӗҫ… В общем, это, конечно, замечательно, одно неприятно — начнут ездить к нам в подвал заграничные гости… Эх, юратмастӑп вӗсене! Ах, не люблю их!
Кашниех хӑйне ҫывхарса килекен ӗҫсенче пулма тата вӗсемшӗн ответ тытма тивӗҫлӗ ҫын пек туять. Каждому невольно казалось, что он непременно обязан участвовать в назревающих событиях и отвечать за них. Ҫавӑнпа та пурте хӑйсене ҫирӗп тытаҫҫӗ, пӑлханаҫҫӗ. Поэтому все были серьезно подтянуты и волновались.
Пӗрисем вӑрманти ҫулсем ҫине хуралсем тӑратасшӑн (кӑна вӗсемсӗрех тунӑ ӗнтӗ), теприсем ӗҫ нормине ирттерсе тултарасшӑн е Рыбальченко подполковнике пулӑҫсене халех пухса тинӗс ҫине тухма канаш параҫҫӗ. Одни хотели выставить охрану на лесных дорогах, хотя это уже было сделано помимо них, другие намеревались перекрыть нормы работ и советовали подполковнику Рыбальченко немедленно собрать рыбаков для выхода в море.
Рыбальченко вӗсемпе килӗшет; пулӑ кӗресси курӑнсах каймасть пулин те, — тинӗс ҫинче виҫҫӗмӗш талӑк ӗнтӗ вӑйлӑ тӑвӑл тӑрать, — пулӑ тытма тухасах пулать, тет, ирхине ирех тинӗс ҫине тухма сӑмах парать. Рыбальченко соглашался, что выйти в море необходимо, хотя рыбы и не предвиделось, — море штормовало третьи сутки, но он клялся, что на рассвете выйдет.
«Новосел» председателӗ Стойко, паян мар пулсан — ыранах хӑйсен колхозне Сталин пырасса ҫирӗп ӗненекенскер, кӗтсе илмелли йӗркесене ҫирӗплетсе пама ыйтать. Председатель «Новосела» Стойко, убежденный, что не сегодня завтра Сталин посетит их колхоз, требовал, чтобы ему утвердили порядок встречи.
— Итлӗр-ха, юлташсем, — кӑшкӑркалать вӑл канӑҫсӑррӑн. — Слушайте, товарищи, — беспокойно покрикивал он. — Ун пек пулса тухсан, мӗн тӑвас-ха манӑн? — Ну, как же в таком случае, быть? Ак, калӑпӑр, Сталин юлташ машинӑран тухать. Вот, к примеру, товарищ Сталин выходит из машины. Эпӗ сиксе таратӑп. Я выскакиваю. Рапорт паратӑп. Даю рапорт. Унтан ертсе каятӑп. Потом веду. Анчах чи малтанах ӑҫта илсе каймалла? Куда прежде всего? Правленинче тӑватӑ чӑхӑ пурӑнаҫҫӗ, эпӗ ӑна, калӑпӑр, счетовод патне ертсе каятӑп, унӑн ҫурчӗ кӑмӑллӑ… У меня в правлении четыре куры живут… я веду, скажем, до счетовода, у него домик приятный… Е урӑхла?.. Или как?.. Тӳрех хуҫалӑха кӑтартма тытӑнас-и? Сразу до хозяйства вести? Чӑнах, юлташсем, ку ыйту-ҫке-ха, хӑвӑрах пӗлетӗр! Нет, серьезно, товарищи, это же вопрос, знаете!
Ӑна никам та итлемест, мӗншӗн тесен кашниех хӑйӗнни ҫинчен калаҫать. Его никто не слушал, потому что каждый говорил о своем.
Ҫынсен ҫак пӑлханӑвӗнче темле тӗлӗнмелле илем пур. Было что-то удивительно прекрасное в общем волнении. Тӗрӗссипе каласан, пысӑк событи кунти ҫынсене тӳррӗмӗн пырса тӗкӗнмест пулсан та, вӗсем ҫав событие ҫывӑх пулнипех ӳсеҫҫӗ. Люди взрослели от одной лишь близости к великому событию, в сущности их н, е касавшемуся. Тепӗр тесен, епле-ха пырса тӗкӗнмест? Впрочем, как не касавшемуся? Событийӗ хӑй те вӗсене пула пулса иртмелле вӗт-ха. Ведь это они же и вызвали самое событие. Тӗнчери паллӑ ҫынсем халӗ вӑрҫӑ шӑпине татса пама кунта пухӑнчӗҫ, ҫав вӑрҫӑра халӗ парти комитечӗн пӳлӗмӗсемпе коридорӗсенче пӑлханса та шикленсе калаҫса тӑракан ҫынсем татӑклӑ ҫӗнтерӳ турӗҫ. Знаменитые люди мира сейчас съехались решать судьбы войны, выигранной теми, кто, волнуясь и робея, торчал сейчас в комнатах и коридорах партийного комитета.
Корытов пуринчен те ытларах хумханать. Корытов нервничал больше всех.
— Ну, мӗн калӑн! — Ну, что скажешь? Ку ӗнтӗ питӗ ӑнӑҫлӑ япала! — терӗ вӑл темиҫе хутчен те Воропаева, хӑйшӗн тем пулсан та мӗн те пулин лайӑх мар ӗҫ пулса тухасса кӗтнӗ пек, хӑраса та айӑпа кӗнӗ пек кулса. Вот подвезло, так подвезло! — несколько раз уже обращался он к Воропаеву, улыбаясь так испуганно и виновато, что казалось, он ожидал для себя лично чего-нибудь обязательно неприятного. — Ну, юрӗ, мӗн тума пултарнине пурне те тӑвӑпӑр, — хӑрушӑ операци умӗнхи часть командирӗ пек сӑн-питне хаярлатса, пӗр пулӑшусӑррӑн саркаларӗ вӑл аллисене. — Ну, что ж, сделаем все, что можем, — беспомощно разводил он руками, делая суровое лицо, как командир части, которой предстоит опасная операция. — Эсӗ мӗнле шутлатӑн: ку ӗҫ пирки колхоз пухӑвӗсенче сӳтсе явмалла мар-и? — Как ты думаешь, не стоит ли проработать на колхозных собраниях?
— Мӗнле ӗҫе? — Что именно?
— Мӗн?..— Ну и что? Ну, пӗтӗм вӑя хурса ӗҫлени ҫинчен тата малалла та — пуҫӗпех ҫапса аркатиччен. Ну, о том, что напряжем все силы и так далее — до полного разгрома. Кирлӗ мар, тетӗн-и? Думаешь, не стоит?
Облаҫран Васютин пӗлтернӗ тӑрӑх ҫакӑ паллӑ пулнӑ: халӑхӑн пӗр пӑлханмасӑр хӑйӗн ӗҫне малалла туса пымалла, конференци уҫӑлни вырӑнти руководительсене нимӗнле ҫӗнӗ ӗҫ те хушса памасть. Но уже было известно из области, от Васютина, что народу рекомендуется спокойно заниматься своими делами и что открытие конференции не налагает на местных руководителей никаких обязательств.
Ҫурҫӗр тӗлнелле Воропаев киле кайма тапранчӗ, анчах Лена савӑт-сапасене ҫӑватчӗ те, пӗрле каяс тесе, ӑна кӗтме шутларӗ. Около полуночи Воропаев собрался уходить, но Лена еще перемывала посуду, и он решил дождаться ее, чтобы итти вместе. Воропаев катаранах, стакансен янравӗ тӑрӑх, Лена васканине туять: вӑл ӑна ятарласа кӗтнине Лена пӗлет; Лена васкаса ӗҫлени Воропаев кӑмӑлне те ҫӗклет. Воропаев издали, по звону стаканов, чувствовал, что Лена торопится, зная, что он специально ждет ее, и ему была приятна ее торопливость.
— Эсӗ мӗн халӗ те ларатӑн? — ыйтрӗ Корытов, хӑй кабинетӗнчен пӑха-пӑха. — Ты чего сидишь-то? — в который раз выглядывая из кабинета, нервно спросил Корытов.
— Ленӑна кӗтетӗп. — Лену жду.
— Д-а-а… — Д-а-а. Ну, мӗнле, сана пирӗн ӗҫсем килӗшеҫҫӗ-и? — ыйтрӗ вӑл каллех, хӑй ун ҫинчен пӗр вунӑ хут ыйтнине манса. Ну, как тебе дела наши нравятся? — опять спросил он, забыв, что спрашивал уже об этом раз десять.
Вӗсем каллех пулас ӗҫсем ҫинчен калаҫрӗҫ. Они опять поговорили о предстоящих событиях. Ҫитес кунсенчех конференци пуҫланмалла пулнӑ. Конференция должна была начаться в ближайшие дни.
Юлашкинчен приемнӑйӗн буфет ларакан кӗтесӗнче те сасӑсем шӑпланчӗҫ. Наконец в дальнем углу приемной, где стоял буфет, стихло.
— Эпӗ хатӗр, Алексей Вениаминович. — Я готова, Алексей Вениаминыч.
Воропаев тӑчӗ. Воропаев поднялся.
— Ну, ыран ирччен апла! — Ну, так до утра!
— Ыран ирччен, сыв пул! — До утра, будь здоров! Вӑхӑтра ҫитме тӑрӑш! Не опаздывай, ради бога! Ан ултала! Не подводи!
Тӗнче шӑпланса пырать. Ночь угомонилась. Сивӗсемпе пӗрле килекен юмахри пек шӑплӑх тӑрать. Стояла та сказочная тишина, которая приходит с морозами. Пите кӑтӑкласа, юр пӗрчисем ӳккелеҫҫӗ. Рассеянно падал, щекоча лицо, редкий снежок.
Лена Воропаева хӑвӑрт утма памасӑр аллинчен тытса пырать. Лена крепко держала под руку Воропаева, не позволяя итти быстро. Аякран пӑхсан, кусем уҫӑлса ҫӳреҫҫӗ тейӗн. Со стороны можно было подумать, что они гуляют.
— Сталина куратпӑр-и? — Увидим Сталина?
— Ҫук пуль тетӗп: унӑн вӑхӑчӗ пулас ҫук. — Думаю, нет; некогда ему будет.
— Ҫавӑн пекех пулса тухӗ ӗнтӗ, эпӗ ӑна кураймӑп, — терӗ салхуллӑн Лена, ассӑн сывласа. — Наверно так и случится, что не увижу, — грустно произнесла Лена вздыхая.
Софья Ивановна вӗсене шаккаттармасӑрах уҫса кӗртрӗ. Софья Ивановна открыла им без стука. Вӑл ҫывӑрман иккен; темле пысӑк ӗҫ пулса иртни ҫинчен тавҫӑрса илчӗ пулас, — вӗсенчен ним те ыйтмарӗ. Она не спала и, видимо, сразу поняла, что произошло что-то серьезное, потому что ни о чем не спросила.
Воропаевӑн халӗ шухӑшламашкӑн каллех вӑхӑт нумай. У Воропаева опять было сейчас много времени, чтобы думать.
Шинель ҫухине тӑратса, ҫӗлӗкне ҫамки ҫине антарса лартать те райком балконӗ ҫинче сехечӗ-сехечӗпе ларать вӑл халӗ. Подняв воротник шинели и нахлобучив на лоб папаху, он часами сидел теперь на балконе райкома. Лена, ним шарламасӑр, кунне тӑватшар хут ун умне е чей, е сӗт, е типӗтнӗ панулми ярса вӗретнӗ шыв тултарнӑ стакан пыра-пыра лартать. Лена раза четыре на день молча ставила перед ним то стакан чаю, то чашечку молока или немного узвара из сушки. Темле колхозран типӗтнӗ панулмипе груша виҫӗ михӗ илсе килнӗ те, халӗ райкомра пурте иртен пуҫласа каҫченех ҫав типӗтнӗ пан-улмипе груша ярса вӗретнӗ шыва ӗҫеҫҫӗ. Из какого-то колхоза привезли три мешка сушеных яблок и груш, и теперь все в райкоме с утра до ночи пили узвар.
Малтанлӑха ӗҫсем чӑнах та сахал пулчӗҫ. Сначала дел было и впрямь немного. Акӑ порта ют патшалӑх карапӗсем пырса кӗчӗҫ те Америка тата Англи морякӗсен ушкӑнӗсем ҫыран ҫине шавласа тухрӗҫ, вӗсем хыҫҫӑн ачасем савӑнӑҫлӑн кӗпӗрленсе пыраҫҫӗ. Но вот в порт вошло несколько иностранных кораблей, и оживленные группы американских и английских моряков, сопровождаемые восхищенными мальчишками, появились на набережной. Хӑнасем савӑнӑҫлӑ. Гости были веселы. Фантазиллӗ Россия ҫӗрӗ вӗсене ачаш кӑмӑллӑ пулма чӗнет. Земля фантастической России располагала их к нежности. Кунта пурӑнакансемпе пӗрле, уйрӑммӑнах хӗрарӑмсемпе, вӗсем хаваслансах сӑн ӳкерттереҫҫӗ, илемлӗрех хӗрарӑмсене алӑ ҫупса ӑсатаҫҫӗ. Они охотно фотографировались с местными жителями, особенно с жительницами, провожая аплодисментами наиболее интересных.
Тинӗс хӗрринчи урам часах халӑхпа тулса ларчӗ. Набережная быстро заполнилась народом. Хулан уйрӑммӑнах паллӑ вырӑнӗсемпе паллашнӑ май, хӑнасенчен хӑшпӗрисем тӳрех ӗлӗк парикмахерски пулнӑ ҫурта вырнаҫнӑ пӗртен-пӗр ресторана кӑмӑлласа пӑрахрӗҫ. Некоторые из гостей, знакомясь с достопримечательностями города, сразу же облюбовали единственный ресторанчик, приютившийся в бывшей парикмахерской. Сӑрапа шурӑ эрехе хутӑштарса тунӑ вырӑс коктейлӗ пурне те савӑнтарать, нихҫан та ӳксе курманнисене те ураран ӳкерет, ҫавӑра-ҫавӑра ҫапать. Русский коктейль, смесь пива с водкой, вызывал всеобщее восхищение, нокаутируя даже таких, кто никогда не сдавал.
Вӑрҫӑри ҫӗнтерӳсен мухтавне пайлас тӗлӗшпе акӑлчансемпе американецсем хушшинче темиҫе хутчен тытӑҫу пулса иртиччен акӑлчан чӗлхине пӗлекен ҫынсем кирли сисӗнсех каймастчӗ. Однако нужда в специальных переводчиках ни у кого не возникала до тех пор, пока не произошло несколько стычек между англичанами и американцами на почве дележа воинской славы.
Моряксен пӗр ушкӑнне аран-аран мирлештерсе, вӗсемпе пӗрле халех пысӑк кӗленчери виски текен эрехе ӗҫме сӑмах панӑ хыҫҫӑн, Воропаев тепӗр ушкӑн патнелле уксахлать, ку ушкӑнри моряксем Дюнкеркпа ялав чысӗ ҫинчен тата акӑлчансем ытларах чӗлхепе ҫапӑҫни ҫинчен теветкелле калаҫу пырать. Едва помирив одну группу моряков и почти клятвенно обещая им вернуться немедленно для распития большого флакона виски, Воропаев ковылял к другой, где шел рискованный разговор о Дюнкерке, чести флага и о том, что англичане чаще всего сражаются языком.
Тӑванла икӗ союзлӑ ҫӗршыв морякӗсем хушшинчи хирӗҫӳ питӗ тӗлӗнтерет Воропаева, унтан та ытларах — кашни ене ятлаҫмашкӑн сӑлтавсем шырани тата ҫав сӑлтавсене ҫӑмӑллӑнах шыраса тупни тӑнран ярать ӑна. Воропаева поразила зыбкость дружеских отношений между моряками двух родственных союзных держав, а еще более — легкость, с какою каждая сторона искала поводов для размолвок.
Аякран пӑхсан, туслӑ пурӑнни лешсене те, кусене те тарӑхтарнӑн е кӳрентернӗн туйӑнать; икӗ тӗрлӗ лагерьте пулни вӗсемшӗн лайӑхрах та пулӗччӗ-и тен. Со стороны казалось, что состояние дружбы угнетает и почти оскорбляет тех и других и что им естественно было бы чувствовать себя в разных лагерях.
Акӑлчансем — вӗсемпе урамра тӗл пулса паллашсан та — тӗнчере, вӗсемсӗр пуҫне, тата урӑх ҫынсем те пурӑннине курса тӗлӗннӗ пек туйӑнаҫҫӗ. Англичане — даже при уличном знакомстве с ними — произвели на Воропаева впечатление людей, с искренним удивлением замечающих, что мир, кроме них, населен еще кем-то и что эти кто-то — люди.
Вырӑссем паттӑр, норвежецсем турра ӗненекен ҫынсем, испанецсем хӗрӳллӗ, бельгиецсем тӗрӗс ӑс-танлӑ пулнине хапӑлласа ӗненеҫҫӗ вӗсем, анчах никама та ӑмсанмаҫҫӗ, хӑйсене пуринчен те ҫӳле хураҫҫӗ. Охотно веря тому, что русские храбры, норвежцы набожны, испанцы горячи, а бельгийцы рассудительны, — англичане никому не завидовали, считая себя выше всех.
Американецсем вара питӗ кӑмӑллӑ, тӗнчере икӗ халӑха кӑна — японецсемпе акӑлчансене — курайман ырӑ кӑмӑллӑ йӗкӗтсене аса илтереҫҫӗ. А американцы производили впечатление очень добродушных парней, ненавидевших только два народа в мире — японцев и англичан.
Тӑлмач тивӗҫлӗхӗнчен мар, ытларах йӗркелӗх агенчӗн ывӑнтаракан ӗҫӗсенчен ҫитес кунсенчен пӗринче кӗтмен ҫӗртен хӑтӑлчӗ Воропаев. От утомительных обязанностей не столько переводчика, сколько агента порядка Воропаев освободился неожиданным образом в один из ближайших дней.
Сталин, Рузвельт тата Черчилль килни ҫирӗппӗнех паллӑ пулса тӑчӗ. Уже твердо было известно, что приехали Сталин, Рузвельт и Черчилль. Англи премьерӗ темле ачана сигара парнелени ҫинчен калаҫаҫҫӗ. Рассказывали о каком-то мальчике, которому английский премьер подарил сигару. Темӗнле ватӑ моряк Черчилль боксер пулни тата вӑл вӑрҫӑ пуҫланас умӗн кӑна ринг ҫине тухма пӑрахни ҫинчен тупа туса ӗнентерет. Какой-то старый моряк клятвенно уверял, что Черчилль — по призванию боксер и только перед самой войной бросил ринг. Рузвельт темиҫе хӗрарӑмпа тӗл пулса калаҫнӑ текен хыпар та сарӑлчӗ, унпа тӗл пулса калаҫнӑ хӗрарӑмсем те тупӑнчӗҫ. Появилось несколько женщин, с которыми разговаривал и раскланялся Рузвельт. Ют ҫӗршывран килнӗ мӗнпур илемлӗ арҫынсене Иден вырӑнне хурса йышӑнаҫҫӗ. Все красивые иностранцы подозревались в том, что они — Идены.
Халӑх хушшинче Рузвельт ҫинчен нумай калаҫаҫҫӗ. В народе много говорили о Рузвельте.
Ӑна курнӑ ҫынсем пурте вӑл аван ҫын пек туйӑннӑ теҫҫӗ. Он произвел на тех, кто его видел, хорошее впечатление. Халӑх аслӑ ҫынсем хӑйсене пӗр шеллемесӗр ӗҫленин йӗрӗсене курса туйма юратать, мӗншӗн тесен аслӑлӑхӑн виҫи паттӑр ӗҫ туни мар-и-ха? Народ любит чувствовать в больших людях черты подвижничества, ибо что в конце концов является мерилом величия, как не подвиг?
Черчиллӗн ҫӑварӗнче яланах сигара, вӑл мӑнтӑр та ватӑлнипе йӳтеме пуҫланӑ сӑнлӑ, ҫамрӑк ҫын пекех ҫивӗч те тӗлӗнмелле тӳсӗмлӗ. Черчилль же, с вечной сигарой в зубах, тучный и на вид дряхлый, но суетливо подвижный и на удивление пронырливый. Ун ҫине те ҫынсем пӑхаҫҫӗ, анчах вӑл пӗрре те Рузвельт пек мар. Тоже производил впечатление, но не то, совсем не то, что Рузвельт. Англи премьерӗ ҫынсене килӗшме мар, ытларах тӗлӗнтернӗ. Премьер Англии не то чтобы нравился людям, а скорее удивлял.
Англи премьерӗ хӑйшӗн ывӑнма пӗлми тӑрӑшакан этеме аса илтернӗ, вӑл кашни минутрах пулса иртме пултаракан темӗнле чи пысӑк событие кая юлса ҫитессинчен питӗ шикленсе ҫӳрекен ҫын пек курӑнать. В премьере Англии чувствовался неутомимый делец, снедаемый беспокойством, как бы не опоздать к какому-то самому главному событию, которое может случиться ежеминутно. Тем пулсан та ку манпа калаҫма кирлех тесе, вӑл ҫынсене питрен тинкерсе пӑхнӑ, ҫакӑ яланах савӑнӑҫлӑ кулӑ патне илсе пынӑ. Его манера вглядываться в лица, точно в ожидании, что с ним должны непременно заговорить, вызывала всегда веселый смех. Вӑл «виллиссене» питӗ кӑмӑлланӑ, мӗншӗн тесен ун ҫинче вӑл курӑнса ҫӳрет тата пуҫне мӑнкӑмӑллӑн енчен енне сулнине ҫынсем асӑрхама пултараҫҫӗ, — ҫакӑн пирки те халӑх хушшинче тӗрлӗрен калаҫнӑ. А пристрастие к виллисам, на которых он был виден народу и мог с довольным видом раскланиваться по сторонам, тоже возбуждало оживленные разнотолки.
Вӑл союзлӑ ҫарӑн пуҫлӑхӗ пулнӑ, ӑна пӗр ҫакӑншӑн кӑна халӑх хисеплесшӗн пулнӑ, анчах унӑн мӗнпур кӳлепипе сӑн-питӗнче ҫынсене илӗртмелли нимӗн те пулман. Он был главою союзной армии, и уже по одному этому его хотели уважать, но в нем не замечалось ничего такого, что было способно увлечь.
Урамри ҫынсене вӑл хӑйӗн сӑнарӗпе анчахрах питӗ нумай ҫисе-ӗҫсе тултарнӑ ватӑ улпута аса илтернӗ. В его облике улица чувствовала пожилого хитрого барина, который только что сытно позавтракал и запил завтрак чем-то необычайно возбуждающим.
Пӗр каҫхине Воропаева телефонпа ним тытӑнса тӑмасӑр Первомайски колхоза тухса каймалли ҫинчен пӗлтерчӗҫ. В один из вечеров Воропаеву позвонили, чтобы он незамедлительно выезжал в колхоз «Первомайский». Унта ӗҫсе супнӑ темле американец, ҫуртран ҫурта ҫӳресе, колхозниксене темле майсӑр ыйтусем парса, тем тӗпчет иккен. Там какой-то американец, посещая хату за хатой, опрашивает колхозников по какому-то невероятно идиотскому вопроснику. Машинине пӗр тӑхтаса тӑмасӑр пама пулчӗҫ, «Первомайский» колхозри ҫынсене питӗ курасси килнӗ пирки, Воропаев райкома кӗмесӗрех яла тухса кайрӗ. Машина предоставлялась немедленно, желание повидать своих первомайцев было так велико, что Воропаев выехал, не заходя в райком.
Американец «Первомайский» колхозникӗсем патӗнче иртенпех сулланса ҫӳренӗ. Американец толкался у первомайцев с раннего утра. Воропаев пынӑ ҫӗре вӑл этем сӑнарне ҫухатма ӗлкӗрнӗ; питӗ пысӑк эрех кӳлли ӗҫсе янӑ ҫынсем кӑна ҫавӑн пек ӳсӗрӗлме пултараҫҫӗ. И к тому времени, когда подъехал Воропаев, был уже в том почти нечеловеческом состоянии, в котором могут пребывать только матерые, много озер выпившие пьяницы. Малтан Воропаев ку мӗнле те пулин пӗчӗкҫӗ ҫын пулӗ тесе шутларӗ, кайран вӑл унӑн визит карточкине вуласа пӑхрӗ те ку ҫын пӗтӗм тӗнчипе паллӑ хаҫатра ӗҫлекен паллӑ журналист пулнине те аран-аран ӗненчӗ. Воропаев был почти убежден, что это какой-нибудь мелкий человечишко, и едва поверил визитной карточке, прочитав имя известного журналиста известнейшей во всем мире газеты. Вара Воропаев этем сӑнарне ҫухатнӑ ҫынсене (американецӑн ӗлӗкхи патша офицерӗнчен тухнӑ хӑйӗн тӑлмачӗ те пулнӑ) пӗчченшерӗн ниҫта та кӑларса яма юраманнине сиссе, ӳсӗр хӑнасене Огарнова килне илсе кайса вырттарма хушрӗ, хӑй Поднебеско патне кайрӗ. Считая, что в таком виде гостя вместе с его собственным переводчиком из бывших царских офицеров никуда нельзя одних отпустить, Воропаев приказал уложить приезжих у Огарновой, а сам отправился к Поднебеско.
Наташа килтех иккен. Наташа была дома. Унӑн мӑнтӑркка та калама ҫук илемлӗ кӗлетки хӑйне питӗ илемсӗррӗн туйӑнать пулас, сывлӑх суннӑ чух вӑл хӗрелсе кайрӗ. Располневшее, полное несказанной прелести тело ее, очевидно казалось ей самой безобразным, и она покраснела, здороваясь. Унӑн кулли те, пысӑк та йывӑр хырӑмӗ те, шурӑхнӑ сӑн-пичӗ те чуна питӗ хумхантарнӑ, ҫавӑнпа та Воропаев ун ҫине юратса пӑрахнӑ ҫын ҫине пӑхнӑ пекех пӑхать. Но все в ней — и улыбка, и огромный, грузный живот, и блеклость утомленного беременностью лица — было так трогательно, что Воропаев глядел на нее почти влюбленно.
Вӗсем питӗ паллӑ профессор патне консультацине кайнӑ Юрий ҫинчен, вӗсен ҫемьин пурнӑҫӗ лайӑхлансах пыни ҫинчен калаҫрӗҫ, анчах ҫав самантра Степка Огарнов чупса килчӗ те американец ыйхӑран вӑраннӑ хыҫҫӑн рислингпа мухмӑр уҫни ҫинчен тата ҫывӑракан тӑлмача, эрех ӗҫтерсен те, ниепле вӑратайманни ҫинчен каласа пачӗ. Они заговорили о Юрии, уехавшем на консультацию с очень известным профессором, и о том, что обстановка складывается очень благоприятно для их семьи, но тут Степка Огарнов прибежал сказать, что американец встал и опохмеляется рислингом, а переводчика все еще не могут добудиться, хотя и поили сонного.
Воропаев, васкаса Огарновсем патне уксахларӗ. Воропаев заковылял «изо всех костылей» к Огарновым.
Гаррис (американецӑн хушамачӗ ҫавӑн пек пулнӑ) питӗ ҫивӗч ҫын иккен. Гаррис (такова была фамилия американца) оказался очень разбитным человеком. Вӗсем ҫавӑнтах пӗр-пӗрне килӗштерчӗҫ те калаҫма тытӑнчӗҫ. Они сразу приглянулись друг другу и разговорились.
Тепӗр сехетрен вӗсем часах мир ыйтӑвӗсем пирки тавлашма пуҫларӗҫ. Спустя час у них шел спор о вопросах скорого мира. Вӗсем ку ыйту ҫине тӗрлӗ енчен пӑхаҫҫӗ тата пӗр-пӗрне сӑмахпа кӳрентереҫҫӗ пулин те, тавлашури хӗрӳллӗх пӗртте сивӗнмерӗ, ун пек тавлашу лайӑх пӗлӗшсем хушшинче кӑна пулма пултарать… И, как бывает только между хорошо знакомыми людьми, резкость выражений и крайности точек зрения не охлаждали их пыла… Район центрне каҫа юлса таврӑннӑ хыҫҫӑн, вӗсем, ҫак калаҫӑва вӗҫлес тесе, ыран тӗл пулма калаҫса татӑлчӗҫ, анчах, яланхи пекех, калаҫса пӗтереймерӗҫ, вара ҫӗнӗрен, иккӗмӗш хут пӗр-пӗринпе тӗл пулма сӑмах пачӗҫ. Вернувшись поздним вечером в районный центр, они уговорились встретиться назавтра, чтобы закончить беседу, но, как водится, не договорили и во второй раз и назначили новое, дополнительное свидание.
Пурте американец совет йӗркисемпе совет ҫыннисен тупсӑмне ӑнланса илме тӑрӑшнинчен пуҫланчӗ. Началось с того, что американец решил выяснить, что же такое в сущности советский строй, советские люди. Вӗсем наци характерӗсемпе наци шӑписем ҫинчен калаҫма тытӑнчӗҫ, юлашкинчен демократи пирки тавлашма пуҫларӗҫ. Они заговорили о национальных характерах и национальных судьбах и в конце концов заспорили о демократии.
— Хӑвӑра демократи тесе шутлассинчен сире турӑ сыхлатӑр, — терӗ шӳтлесе Гаррис. — Боже вас сохрани считать себя демократией, — шутя сказал Гаррис.
— Мӗншӗн?- Почему?
— Чи лайӑх демократин монополийӗ пирӗн алӑра. — Монополия на самую лучшую демократию в наших руках. Америкӑринчен илемлӗрех демократи ҫук тата пулма та пултараймасть. Нет и не может быть другой демократии, краше американской. Эпӗ чӑнласа калатӑп. Я говорю серьезно.
— Кун пек ӗненӳ сирӗн-и е хаҫатӑн-и? — Это убеждение ваше или газеты?
— Паллах, манӑн. — Разумеется, мое. Пӗр пытармасӑр калатӑп: сирӗн ҫинчен эпӗ хамӑрӑн вулакансене «эсир — американецсем пекех» текен шухӑша ӗнентерме тӑрӑшатӑп, анчах ҫакна тума пултарас ҫуккине туятӑп. Я заинтересован в том, — и это совершенно уже бескорыстно, — чтобы убедить своих читателей, что вы — почти американцы, но чувствую, что этого сделать не смогу.
— Ку ӗнтӗ, хӑвӑрах ӑнланатӑр, тӗрӗс мар туни пулать. — Это будет — как вы сами понимаете — не верно.
— Пулӗ те. — Пожалуй. Анчах тӗнчене эпир танлаштарса тӗпчетпӗр. Но мы изучаем мир сравнивая. Паллах, эпир американецсем, — ҫӗр процентлӑ демократи. Конечно, мы — американцы — стопроцентная демократия. Пирӗн пеккисене, хамӑра ҫывӑххисене эпир юрататпӑр тата хисеплетпӗр, хамӑртан инҫетре тӑракансене — йышӑнмастпӑр. Все на нас похожее, все к нам приближающееся мы любим и уважаем, все далекое от нас — отвергаем. Пире килӗшес тетӗр пулсан, ҫакна ан манӑр. Не забывайте этого, если хотите нам понравиться.
— Апла пулсан мӗншӗн-ха сирӗн халӑх акӑлчансене хисеплемест? — Почему же тогда ваш народ так дурно настроен в отношении англичан? Вӗсемсӗр пуҫне сирӗн пек пулма тӑрӑшаканни урӑх халӑхӗ те ҫук вӗт-ха ҫӗр ҫинче, анчах… Ведь, кажется, нет другого народа, который бы так хотел быть похожим на вас, и, однако…
— Традициллӗ Англие илес пулсан, тӗнчере ун пек принципсӑр ҫӗршыв та ҫук, эпир, американецсем, ытлах хисеплеместпӗр ӑна. — Что касается традиционной Англии, то нет на свете ничего беспринципнее, и мы, американцы, не слишком ее уважаем. Тепӗр чухне ҫак туйӑм ирӗксӗрех пӗтӗм халӑх ҫине куҫать. И иной раз это чувство невольно переносится на весь народ…
— Калӑпӑр, ку ӑнлантарса пани, тейӗпӗр. — Допустим, это объяснение. Апла пулсан, китаецсемпе мӗнле пӗрлӗх пур-ха сирӗн? Но в таком случае, что у вас общего с китайцами? Халӑхсен чунӗсем текен япала ҫинчен калаҫас пулсан, китаецсемпе сирӗн чунӑрсем — тӗрлӗ тӗслӗ те тӗрлӗ виҫеллӗ. Если говорить о так называемых душах народа, то вы и китайцы — души и разного цвета и разных измерений.
Американец ахӑлтатсах кулса ячӗ. Американец захохотал.
— Капитализмла аталанӑвӑн законӗсенчен, рынокшӑн кӗрешнинчен тата ыттисенчен иртсе кайма пултараймӑпӑр, тетӗр-и? — Думаете, не обойдемся без законов капиталистического развития, борьбы за рынки и прочего?
— Пултараймастпӑр. — Не обойдемся.
— Хӑвӑрах куратӑр, урӑ пуҫпа эпӗ тапӑннине япӑх сирсе яратӑп. — Видите ли, трезвый, я плохо парирую нападение. Илсе кайӑр-ха мана ӑҫта та пулин лӑпкӑн ӗҫме май пур ҫӗре. Повезите меня куда-нибудь, где можно спокойно выпить. Сӑмах майӗпе каласан, эпӗ хамӑн тӑлмачран та хӑтӑлатӑп. Кстати, я отделаюсь от своего-переводчика.
Воропаев американеца Широкогоров патне илсе кайма шутларӗ. Воропаев решил свезти американца к Широкогорову.
Воропаев шутланӑ пекех, ют ҫӗршыв ҫынни килнишӗн старик питӗ кӑмӑлсӑр пулчӗ. Как и предполагал Воропаев, старик оказался очень недоволен появлением иностранца.
Анчах пурте чиперех иртсе кайрӗ. Но все пошло очень прилично. Широкогоров французла пӗлет, Гаррис ӑна хӑйӗн иккӗмӗш тӑван чӗлхи вырӑнне шутланӑ, Воропаев калаҫӑва е вырӑс, е акӑлчан чӗлхисемпе хутшӑнчӗ. Широкогоров владел французским, а Гаррис считал его вторым родным своим языком, Воропаев присоединялся к разговору то по-русски, то по-английски.
Калаҫу эрех ҫинчен пырать. Речь зашла о вине. Широкогоров кӑмӑлсӑррӑн кӑҫалхи эрех, ҫӗнтерӳ эрехӗ, тӗрлӗ сӑлтавсене пула, лайӑхах пулас ҫукки ҫинчен асӑрхаттарчӗ. Широкогоров заметил с огорчением, что вино это го года, вино Победы, будет по целому ряду причин, вероятно, неважным.
— Эсир кӑҫалах ҫӗнтерме шутлатӑр-и? — ҫыпҫӑнчӗ старике Гаррис. — Вы рассчитываете победить уже в этом году? — пристал к старику Гаррис. — Пӗр пытармасӑр калӑр мана. — Скажите мне откровенно.
Широкогоров хӑйӗн шухӑшне ҫирӗплетрӗ, американец хӑйӗн блокночӗ ҫине темӗн ҫырса хунине курсан та, вӑл питех пӑлханмарӗ. Широкогоров подтвердил свое предположение и не особенно взволновался, увидя, что американец что-то записал в блокнот.
— Да, эсир, господа, пире чӑрмантармасан, кӑҫал эпир ҫӗнтернӗ пулӑттӑмӑр, — терӗ сасартӑк Широкогоров, вӗчӗрхеннӗ чухнехи пек кулса. — Да, в этом году мы сумели бы победить, если вы, господа, не помешаете нам, — вдруг с неожиданной желчной улыбкой повторил Широкогоров.
— Эпир? — — Мы? Гаррис, сунар йытти пекех, старике питӗнчен пӑхрӗ, куҫӗсене антармасӑрах, блокночӗ ҫине ҫырса пычӗ. — Гаррис, как охотничий пес, глядел в лицо старика и записывал, не опуская глаз, в блокнот.
— Эсир тата акӑлчансем. — Вы и англичане.
— Ну, ку питӗ аван. — Ну, это прямо замечательно. Мӗншӗн?Почему?
— Сирӗн яланах мӗн те пулин хатӗр мар вӗт-ха. — Да у вас же вечно что-нибудь не готово. Эсир пораженисен стадине тӳссе ирттерессе тата ҫӗнтерӗве хатӗр маррине эпӗ шансах тӑратӑп. Я уверен, что вы еще проходите стадию поражений и не готовы для победы.
— О, ку питӗ лайӑх. — О, это замечательно. Тӑшмана ҫӗнтерме пирӗн чылай нумай тӑрӑшмалла-ха, тесе шутламастӑр-и эсир? А вы не считаете ли, что вам осталось сделать еще довольно много?
Старик шуралса кайрӗ те, трибуна ҫинчен каланӑ пекех, ҫакӑн пек касса татрӗ: Старик, побледнев, рубил, как с трибуны:
— Ҫук.— Нет. Эпир ҫӗнтерӗве сирӗн пата питӗ ҫывӑха илсе ҫитертӗмӗр, халӗ ӑна алӑпах тытса илме пулать. Мы придвинули к вам победу настолько близко, что ее можно достать рукой. Анчах эсир: ҫӗнтерӗве сире парнелерӗҫ, тесе каласран хӑратӑр… Но вы боитесь, что скажут, будто вам победу подарили…
— Эсир мӗнле шутлатӑр? — А как вы считаете?
— Эпӗ? — Я?
— Ҫапла, эсир. — Да, вы.
— Эпӗ хам-и? — Лично я?
— Ҫапла, эсир хӑвӑр. — Именно, лично вы.
— Эпӗ, Широкогоров, ҫапла шутлатӑп: акӑлчансем ҫӗнтерӗве пирӗнтен, пӗр сӑмахсӑрах, парне вырӑнне илчӗҫ, анчах хӑвӑр участокра эсир ыттисенчен нумай турӑр, ҫапах та пирӗнтен питӗ сахал турӑр; эсир тӑшмана чӑнласах ҫӗнтерме шут тытсан та, пирӗнсӗр нихҫан та ҫӗнтереймен пулӑттӑр. — Я, Широкогоров, считаю, что англичане безусловно получили ее в подарок от нас, но вы сделали на своем участке больше, чем все другие, хотя гораздо меньше нас, и без нас никогда не победили бы, если бы даже всерьез захотели победить. Ҫапла.Да. Тархасшӑн, ҫаксене пурне те ҫырса хурӑр. Запишите все это, пожалуйста. Ку ӗнтӗ, паллах, манӑн хамӑн шухӑш. Это мое личное мнение, конечно.
Старикӗн сӑмса ҫунаттисем выляма тытӑннине кура, Воропаев калаҫӑва лӑпкӑрах япаласем енне, эрех тӑвас ӗҫ ҫине куҫарма тӑрӑшрӗ. И тут Воропаев, заметив, как широко раздуваются у старика ноздри, постарался как можно скорее перевести разговор на мирные темы виноделия.
Хӑнасене Широкогоров ирӗксӗрех тенӗ пек дегустаци пӳлӗмне илсе кӗчӗ. Нехотя повел Широкогоров гостей в дегустационную комнату. Пӳлӗме пичке евӗр сӗтелсемпе пукансем лартса тултарнӑ. Комнату, обставленную столами и стульями в виде бочонков. Светлана Чирикова, — вӑл Широкогоров патӗнче пулнине курсан, Воропаев тӗлӗнчӗ, — сӗтел ҫине лампа труби пекех сарлака хырӑмлӑ та пӗр чарӑнмасӑр шалт ӗҫсе яма майлӑ мар черккесем лартса пачӗ, ҫав черккесене ятарласах дегустаци валли тунӑ пулнӑ. Светлана Чирикова, — Воропаев удивился, увидя ее у Широкогорова, — поставила на стол специальные дегустационные бокалы, расширенные книзу, как ламповое стекло.
— Типпинчен пуҫлӑпӑр. — Начнем с сухого.
Широкогоровӑн сӑмахӗсем темле уҫҫӑн янӑраса кайрӗҫ. Голос Широкогорова прозвучал торжественно.
Светлана черккесене симӗсрех-ылттӑн тӗслӗ эрех тултарчӗ. Светлана разлила в бокалы зеленовато-золотистое вино. Черккене старик сӑмси патне илсе пычӗ те, нашатырлӑ спирта шӑршланӑ чухнехи пек, куҫӗсене хӗсе-хӗсе тата пуҫне каялла турта-турта илсе, темиҫе хутчен шӑршласа илчӗ. Старик поднес бокал к носу и несколько раз нюхнул, зажмуриваясь и отбрасывая назад голову, будто вдыхая нашатырный спирт.
— Виноградӑн ҫак сорчӗпе пирӗн яланах тӗрӗс усӑ курмаҫҫӗ, — пуҫларӗ вӑл кӑмӑлсӑррӑн, ҫӗр ҫинче мӗн пуррине пӗтӗмпех манса кайса. — Виноград этого сорта не всегда получал у нас правильное использование, — огорченно начал он, забыв обо всем на свете. — Рислинг — чӑн-чӑн нимӗҫ, Рейн тӑрӑхӗнче кӑна лайӑх вӑл, анчах эпӗ ҫапла шутлатӑп: пирӗн Алькадар рислингне вара ним те ҫитеймест. — Рислинг — типичный немец и по-настоящему хорош только на Рейне, но мне кажется, что наш рислинг из Алькадара по тонкости вкуса бесподобен.
Гаррис, пуҫне автан пекех каҫӑртса, хӑйӗн черккине ӗҫсе ячӗ, мӗншӗн тесен ятарласа тунӑ черккене хӑвӑрт пушатса хума ҫук, унтан васкамасӑр сыпа-сыпа илсе ӗҫме кӑна меллӗ. Гаррис выпил свой бокал, закидывая голову, как петух, потому что специальный бокал рассчитан не на быстрое питье, а на медленное отхлебывание. Дегустаторсем ӗҫмеҫҫӗ, чӑннипе каласан, эрехе вӗсем чӑмлаҫҫӗ. Дегустаторы не пьют, а, собственно говоря, жуют вино.
Пушӑ савӑт ҫине айӑпа кӗнӗ пек пӑха-пӑха, Гаррис, Светланӑна паллӑсем парса, татах эрех ярса пама ыйтать. Виновато глядя в пустую посуду, Гаррис знаками упрашивал Светлану налить еще. Лешӗ, хӗрелсе кайса, урӑх еннелле пӑрӑнать, Гаррисӑн паллисене ӑнланман пек пулать. Та, краснея, отворачивалась, будто не понимая знаков.
— Пӑхӑр-халӗ, унӑн ирхинехи кӑштах палӑракан тӗсӗсем еплерех… — пӑхса савӑнчӗ Широкогоров, черккене вылянтарса. — Смотрите, какие у него утренние, чуть приглушенные тона… — залюбовался Широкогоров, колебля бокал.
— Тултар-ха мана иккӗмӗшне, мисс, — татӑклӑн ыйтрӗ Гаррис. — Налейте-ка мне второй, мисс, — решительно попросил Гаррис. — Пӗрремӗш черккере эпӗ опыт ҫуккипе нимӗнле тӗссене те асӑрхаймарӑм. — В первом бокале я, по неопытности, никаких тонов не заметил.
Алиготэ текен эрехе тутанса пӑхнӑ чух, Гаррис сасартӑк аса илчӗ те симӗсрех тӗс ҫинчен калаҫма пуҫларӗ, анчах халӗ ҫавӑн пек калаҫнинчен нимӗнле усӑ та пулмарӗ, мӗншӗн тесен алиготэ ун пек тӗслӗ мар. Когда пробовали алиготэ, Гаррис спохватился и заговорил о зеленоватом оттенке, но теперь это не имело смысла, потому что в алиготэ такого оттенка не было.
Старик сӑн-питне тӗксӗмлетрӗ те дегустаци йӑлине васкатма пуҫларӗ. Старик нахмурился и стал ускорять обряд дегустации.
— Акӑ апат умӗн ӗҫмелли хӗрлӗ эрех. — Вот красное столовое. Ӑна темиҫе сортран тунӑ; кабернерен, мальбекрен, гренашран тата мурведран. Оно сборное — из сортов кабернэ, мальбек, гренаш и мурвед. Тӗреклӗ те ӗҫлӗ эрех, унӑн нимӗнле уйрӑм тӗссем те ҫук. Солидное, деловое вино, без особых тонкостей.
«Тӗреклӗ» сӑмаха асӑнсанах, Гаррис палӑрмаллах чӗрӗленчӗ те эрехне каллех ӗҫсе ячӗ, ӑна шӑршласа, сӑнаса пӑхма та тавҫӑрса илеймерӗ. При слове «солидное» Гаррис заметно оживился и опять проглотил налитое раньше, чем сообразил понюхать и рассмотреть напиток.
— М-м, чӑнахах та, — терӗ вӑл именчӗклӗн, пушӑ черккене шӑршласа. — Мгм, в самом деле, — сказал он смущенно, нюхая пустой бокал.
— Эрех, тӳрех калас пулать, хӑйне кӑтартать, хаяр. — Оно, сказал бы я, дает себя знать.
— Ҫапла, вӑл хӑвӑрт та кӑштах ҫиллесрех каять пуҫа, — асӑрхаттарчӗ Широкогоров. — Да, оно быстро и даже несколько грубо вступает в общение с человеком, — заметил Широкогоров.
— Ҫиллесрех? — Гаррис хаяр хӗрлӗ эрехшӗн кӳренме те хатӗрччӗ. — Даже грубо? — Гаррис готов был обидеться за деловое красное. — Эпӗ ун пек каламан пулӑттӑм. — Я бы не сказал. Кӗленчипех ӗҫсе янӑ пулсан, ун пек калама пулӗччӗ-и тен, анчах капла нимӗн чухлӗ те йывӑр мар. Может быть, если выпить флакон, а так нисколько не грубо.
Унӑн ҫав хаяр эрехе татах тепӗр стакан ӗҫес килни лайӑххӑнах палӑрчӗ, анчах Широкогоров мадера ҫинчен калаҫма тытӑнчӗ. Ему явно хотелось еще стаканчик этого делового, но Широкогоров заговорил о мадере.
— Акӑ ҫутӑ эрех, ытарайми чипер! — Вот яркое вино, прелесть! Эпир, сире асӑрхаттарма тивӗҫ эпӗ, хаяр тата десерт эрехӗсем тӑвас енӗпе ӗҫлетпӗр халӗ. Мы, должен я вам заметить, специализируемся на крепких и десертных винах. Типӗ климатпа ӑшӑ ҫанталӑк пире пылак та тутлӑ шӑршӑллӑ виноград параҫҫӗ, ҫав виноградран темӗн тӗрлӗ эрех те тума пулать. Сухой климат и напряженность тепла дают нам виноград сладкий и ароматный, богатый возможностями. Илемлӗрех калас пулсан, пирӗн виноград лайӑх эрехсене куҫма юратать… Образно говоря, наш виноград любит превращаться в хорошие вина… Пӑхӑр-ха: мӗн тери илемлӗ тӗс! Поглядите, какой цвет! Янтарьпа ылттӑн хутӑштарнӑ тейӗн. Янтарно-золотистый. Кивӗ янтарь, а? Старый янтарь, а? Ку ӗнтӗ Португали сорчӗсенчен мальвазине альбилло кӑштах хушса тунӑ серепаль тата верделио. Это из португальских сортов серсиаль и верделио с прибавлением мальвазии и альбилло. Мӗн тери ҫӑмӑл та лайӑх йӗркеленӗ букет, мӗн тери килӗшӳллӗ тӗс!.. А какой тонкий, хорошо слаженный букет, какой гармоничный цвет!.. Эрех питӗ ҫутӑ та пултаруллӑ, тулашӗнчен вара вӑл питӗ йӑлтӑркка. Вино очень яркое, талантливое, блестящей внешности. Тата мӗн кӑмӑллине пӗлетӗр-и, — ҫаврӑнчӗ вӑл Воропаев енне, — эрехсем пирӗн ҫултан-ҫул лайӑхланса пыраҫҫӗ. И что, знаете, приятно, — обратился он к Воропаеву, — из года в год становится у нас лучше и лучше. Хӑҫан та пулин эсир, Алексей Вениаминович, каберне сортӗнчен тунӑ пирӗн хӗрле портвейна тутанса пӑхнӑ-и? Вы когда-нибудь пробовали у нас, Алексей Вениаминыч, красный портвейн из сорта кабернэ? Хӑйӗн тӑван ҫӗршывӗнче каберне сортӗнчен тӗнчипе ҫук чи лайӑх бордо эрехӗсем тӑваҫҫӗ, эпир унтан портвейн тӑватпӑр, вӑл вара Португалири чи аван маркӑсенчен те кая юлмасть. У себя на родине кабернэ дает лучшие в мире бордоские столовые вина, а мы производим из него портвейн, не уступающий лучшим португальским маркам. Эпӗ ӑна гранатовӑй портвейн тесе ят панӑ пулӑттӑм. Я бы назвал его гранатовым портвейном. Хаклӑ йышши шӑратнӑ чул! Расплавленный драгоценный камень! Тути тата! А вкус! Тулли, вӑйлӑ тутӑ, ырӑ шӑршлӑ. Полный, сильный, при тончайшем аромате.
Гаррис блокночӗ ҫине тем ҫырса хучӗ те сӑмахламасӑрах пуҫне сулчӗ. Гаррис, что-то записав в блокнот, молча кивнул головой.
— Ку тата пирӗн пино-гри эрехӗ. — А вот наше пино-гри. Французсем, сире вӑл паллӑ пулӗ ӗнтӗ, унтан, ытти пино сорчӗсене хутӑштарса, шампански е ҫӑмӑл та апат умӗн ӗҫмелли йӑваш эрех тӑваҫҫӗ. Французы, как вам должно быть известно, получают из него, в сочетании с другими пино, шампанское или легкое, тонкое столовое вино. Анчах пирӗн шампанистсем ӑна темшӗн ытлах юратса каймаҫҫӗ, ҫавӑнпа та эпир, пӗлетӗр-и, пиногрирен десерт эрехӗ тума шут тытрӑмӑр. Но наши шампанисты его почему-то не особенно любят; и вот мы, знаете, решили готовить из пино-гри десертное вино. Ҫапла майпа эпир французсемпе тавлашатпӑр. Дискутируем с французами таким образом. Тума пултартӑмӑр. И получилось. Питӗ чаплӑ та питӗ оригиналлӑ эрех тума пултартӑмӑр. Получилось великолепное, очень оригинальное вино. Вӑл ырӑ тутӑллӑ, тулли, ҫӑра, тӗсӗпе ҫӑра чее аса илтерет. Благородное, цвета крепкого чая, полное, густое, смолистое. Эсир ӑна халех асӑрхама пултаратӑр. Как вы сейчас можете заметить.
— Питӗ чаплӑ эрех! — ҫирӗплетрӗ Гаррис та. — Прекрасное вино! — одобрил и Гаррис. — Тӗлӗнмелле лайӑх эрех! — Замечательное вино!
— Шӑрши тата? — Аромат? Ыраш ҫӑкӑр хытти шӑрши кӗрет, вӑйлӑ та нумайлӑха асра юлакан шӑршӑ. Букет ржаной корочки, сильный и надолго запоминающийся.
— Эрехрен мӗнле те пулин урӑх шӑршӑ мар, эрех шӑрши кӑна кӗме тивӗҫлӗ пек туйӑнмасть-и сире, господин профессор? — Вы не находите, господин профессор, что вино обязано пахнуть вином, а не чем-нибудь посторонним? Мӗншӗн-ха эрехрен ҫӑкӑр шӑрши кӗмелле? Зачем вину пахнуть хлебом? Ҫавна эпӗ ӑнланаймастӑп. Я не пойму.
— Мӗн вӑл эрех шӑрши? — ыйтупа ответлерӗ Широкогоров, Гаррисӑн тавлашӑва малалла тӑсма кӑмӑл ҫуккине кура, вӑл Светланӑна сӗтеле черккесенчен тасатма паллӑ пачӗ. — А что такое запах вина? — ответил Широкогоров вопросом и, видя, что Гаррис не склонен продолжать спор, дал знак Светлане очистить стол от бокалов.
— Халӗ эпир пирӗн короннӑй эрехе ӗҫсе пӑхӑпӑр — мускат. — Сейчас мы попробуем наше коронное вино — мускат. Ку вӑл — пирӗн эрехсен пуҫлӑхӗ. Это лидер наших вин.
Светлана ҫутӑра ылттӑн тӗспе йӑлтӑртатакан тӑватӑ черкке лартнӑ поднос илсе кӗчӗ те, Широкогоров хӑйӗн черккине, чечек тытнӑ пек асӑрханса, чи малтан пичӗ патне илсе пычӗ. Светлана внесла на подносе четыре золотящихся на свету бокала, и Широкогоров первый осторожно поднес свой бокал к лицу, как цветок.
— Эпӗ сиртен ыйтатӑп: улӑхсен пыл шӑршине эсир туятӑр-и? — Я вас спрошу, вы чувствуете медовый запах лугов? Туятӑр-и е ҫук-и? Чувствуете или нет?
— Чӑннипе каласан, сиссех каймастӑп, — намӑсланчӗ Гаррис. — Собственно говоря, не совсем, — смутился Гаррис. — Кирек епле пулсан та, улӑхсен шӑршине туймастӑп. — Во всяком случае, доктор, не лугов.
— Апла пулсан, тӗппипе тӳрех ӗҫсе ярӑр, савӑта тасатас пулать. — В таком случае выпейте залпом, чтобы освободить посуду. Сирӗн, хаклӑ ҫыннӑм, спиртра ирӗлтернӗ атӑ тасатмалли крем ӗҫес пулать, — шӳтленӗ пек хушса хучӗ вӑл. Вам, милый мой, надо пить разведенный на спирту сапожный крем, — добавил он, как бы шутя.
Гаррис кулса ячӗ. Гаррис рассмеялся.
— Манӑн нимӗнпе те шӗветмен спирт ӗҫмелле. — Мне нужно пить неразведенный спирт. Улӑхсене эпӗ ӑсра сӑнарлама пултаратӑп, господин профессор. А луга — я сам могу вообразить, господин профессор. Тата эрех ӗҫнӗ чухне мӗн тума кирлӗ мана улӑхсен шӑрши? Да и зачем мне запах лугов, когда я пью вино? Ку оригиналлӑ. Это оригинально. Йӑлтах вырӑсла. Чисто по-русски.
— Пирӗн словарьте «хавхалану» текен сӑмах пур. — В нашем словаре есть слово: «вдохновение». Ҫапла вара, эпӗ тӑвакан эрех ҫынсене хавхалантарма пулӑшать. Так вот, вино, которое я создаю, существует, чтобы вдохновлять людей. Унтан ассоциацисемпе пурнӑҫ шӑрши кӗрет. Оно пахнет ассоциациями, жизнью. Эсир пӗр канмасӑр ҫӑвара йӑвантарнӑ эрехе, калас пулать, яланах пӗчӗк сыпкӑмсемпе ӗҫеҫҫӗ. Вино, что вы опрокинули в себя залпом, — должен заметить, — обычно пьют маленькими глотками. Вӑл сирӗн ҫурӑм шӑмми патнелле куҫса пынӑ май, эсир хӑвӑр ҫулҫӳрени, курнисем ҫинчен тата ҫӳллӗ чул сӑртсем ҫинчи ылттӑн улӑхсем ҫинчен аса илсе пыратӑр, ватӑ пулсан — ҫамрӑкланатӑр. Оно пробирается к вашему спинному мозгу, как воспоминание о странствиях и путешествиях, о золотых лугах на высоких скалах, и вы молодеете, если стары. Кӑкӑру сирӗн анлӑн, ирӗклӗн сывлать, куҫӑрсем вара питӗ инҫене пӑхаҫҫӗ, ҫавӑнпа та мӗнпур йывӑрри — ҫӑмӑллӑн, пурнӑҫа кӗртме ҫук япала — ансатӑн, инҫетри — питӗ ҫывӑххӑн туйӑнать. Грудь ваша дышит таким широким простором, глаза ваши прикованы к таким далям, что все трудное представляется легким, неразрешимое — простым, далекое — близким. Поэтсем пек каласан, ку эрех ту ҫинчи кӗтӳҫӗн чунӗ пекех туйӑнать мана. Это вино кажется мне, поэтически говоря, душой пастуха-горца. Ҫӑра виноградниксенчи ту тайлӑмӗсем, инҫетре аялта — тинӗс… Склоны гор в густых виноградниках, далеко внизу — море… Шарӑх, шӑплӑх, ирӗк вырӑнсем, — вӑл, керлыга ҫине таянса, хуллен кӑна асаттесен ашшӗсен похочӗсем ҫинчен юрлать. Зной, тишина, просторы, а он, опершись на герлыгу, поет в треть голоса о прадедовских походах. Тепӗр тесен, вырӑнсӑр лирикӑллӑ отступлени тунӑшӑн ырӑ кӑмӑллӑн каҫарма ыйтатӑп… Впрочем, извините великодушно за неуместное лирическое отступление… Малалла кайӑпӑр… Пойдем дальше… Ку тата пирӗн шурӑ мускатӑн тепӗр йышши эрехӗ. Вот это второй тип нашего белого муската. Пӗрремӗш кӳрши. Он — сосед первого… Вӗсем пӗр-пӗринчен пӗр ҫирӗм километра яхӑн аякра ҫыран хӗррипе ӳсеҫҫӗ, анчах шӑршласа пӑхӑр-ха: ҫак иккӗмӗшӗнчен темӗншӗн цитронӑн ҫемҫе шӑрши кӗрет. Их разделяют какие-нибудь двадцать километров вдоль побережья, но понюхайте — этот второй почему-то нежнейше пахнет цитроном. Ӑҫтан? Откуда? Пачах ӑнланма ҫук. Совершенно непонятно. Пуриншӗн те паллӑ, цитрус йывӑҫҫисем пирӗн ҫук. У нас, как известно, цитрусовых нет. Унсӑр пуҫне тата, пирӗн эрехре нимӗнле хутӑштарнӑ ют япаласем те ҫук. Наше вино не знает к тому же никаких чужеродных примесей. Тен, эпир ҫак тӗлӗнмелле шӑршӑ ӑҫтан пуҫланса кайнине нихӑҫан та пӗлеймӗпӗр. И, вероятно, мы так никогда и не узнаем происхождения этого странного запаха.
Океансем ҫинче ҫӳрекен пӑрахутсенчен ҫавӑн пек шӑршӑ кӗрет. Так пахнет на океанских пароходах. Ку вӑл ҫулҫӳренисен, тупнӑ ҫӗнӗ япаласен шӑрши. Это запах странствий, открытий. Иккӗмӗш мускат мана мӗнпур океансем урлӑ каҫса ҫӳренӗ, пур тӗрлӗ штормсене те тӳссе курнӑ тата, ватӑлса ҫитсен, ҫав ҫулҫӳренисем ҫинчен хӑй ҫурчӗн алӑкӗ умӗнче каласа кӑтартакан морякӑн чунӗ пекех туйӑнать. Второй мускат представляется мне душой моряка, пересекшего все океаны и испытавшего все штормы, а на старости лет мирно рассказывающего о путешествиях у порога своего дома. Ну-с, ҫапла… Ну-с, так… Халӗ ак сирӗн умра роза шӑрши кӗрекен мускат. Теперь вот перед вами — мускат розовый. Малтанхи мускатсенчен вӑл хӑйӗн тӗсӗпе ҫеҫ тата ҫавӑн пекех питех тӗлӗнмелле те халлехе ниепле ӑнлантарса пама ҫук япалапа уйрӑлса тӑрать: унтан роза шӑрши кӗрет, анчах, асӑрхӑр эсир, кашни ҫулленех ун пек мар. Он отличается от первых двух только цветом да той весьма странной и тоже пока еще необъяснимой чертой, что он пахнет розой, но — заметьте — не каждый сезон. Розӑн ырӑ шӑрши хӑшпӗр ҫулсенче кӑна ҫак муската пырса кӗрет. Аромат розы посещает его как бы в особые годы. Ку эрех питех те илемлӗ, хӗр пекех ҫепӗҫ. Вино это чрезвычайно красиво, женственно. Розӑна юратса пӑрахнӑ шӑпчӑк ҫинчен калакан авалхи юмаха илтнӗ-и эсир? Вы слышали старую сказку о соловье, влюбленном в розу? Поэт е юмахҫӑ пулнӑ пулсан эпӗ, роза чечекне юратса пӑрахнӑ виноград тӗмӗ ҫинчен тем пулсан та юмах ҫырнӑ пулӑттӑм. Будь я поэтом или сказочником, я бы обязательно создал сказку о виноградном кусте, влюбленном в цветок розы.
— Ну, ку вара питех те лайӑх, — терӗ Гаррис. — Ну, это просто замечательно, — сказал Гаррис. — Америкӑри пекех сентименталлӑ. — Сентиментально, как в Америке. Анчах итлӗр-ха, доктор, хӑвӑр ҫӗршывӑр ишӗлчӗксем айӗнче чух, епле-ха эсир ҫак мӗнпур килӗшӳллӗ айванлӑхсемпе аппаланма пултаратӑр? — ыйтрӗ вӑл, блокнотне кӗсйине пытарса. Но слушайте, доктор, как вы можете заниматься всеми этими гармоническими глупостями, когда ваша страна в развалинах? — спросил он, пряча в карман блокнот.
— Савнӑ тусӑм, ҫӗршыв валли эпӗ чаплӑ уявӑн элексирне, ҫӗнтерӳ эрехӗсене, канупа хӑтлӑх эрехӗсене хатӗрлетӗп. — Я готовлю ей эликсиры торжества, милый друг, вина Победы, вина отдыха и уюта. Паянхи кунпа кӑна пурӑнма юрамасть, мӗншӗн тесен вӑл ытларах ӗнер туса пӗтереймен кунӑн пуҫламӑшӗ пулать. Нельзя жить только сегодняшним, ибо оно чаще всего — незаконченное вчерашнее. Чӑн-чӑн паянхи кун вӑл яланах малта. Истинное настоящее всегда впереди.
Гаррис никам сӗнмесӗрех хӑйӗн стаканне мускат тултарчӗ, мускат ҫине мадера ячӗ. Гаррис без приглашения налил себе почти полный стакан муската и долил его мадерой.
Широкогоров пуҫне кӑмӑлсӑррӑн сулласа илчӗ. Широкогоров неодобрительно покачал головой.
— Коктейльсем ӗҫекен ҫынсене нихҫан та ӑнланса ҫитерейместӗп. — Никогда не могу понять людей, пьющих коктейли. Ҫавӑн пек пӗр аппетитсӑр ӗҫме… Пить так неаппетитно…
— …англичансемпе американецсем кӑна пултараҫҫӗ, пӗлетӗп! — …могут только англичане и американцы, знаю! Кам пуринчен те малта пырать? Кто идет впереди всех? Вырӑссем!Русские! Кам пуринчен та лайӑхрах ҫиет? Кто ест лучше всех? Вырӑссем!Русские! Кам пуринчен тутлӑрах ӗҫет? Кто пьет вкуснее всех? Вырӑссем!Русские! Пӗлетӗр-и, кусем ҫинчен эпӗ илтнӗ ӗнтӗ, ун пек каланисен хакне те лайӑх пӗлетӗп. Знаете, я это уже слышал и хорошо знаю цену подобным высказываниям.
— Акӑ мӗн, господин Гаррис, ӗҫ эпир пуринчен те лайӑхрах пулнинче мар, тен, эпир сирӗнтен те япӑхрах ҫиетпӗр пулӗ, анчах тахҫанах питӗ те питӗ нумаййишӗн эпир лайӑх пурнӑҫа тивӗҫлӗ. — Видите ли, господин Гаррис, дело тут не в том, что мы едим лучше всех, — мы едим, может быть, и хуже вас, но давно уже заслужили лучшую жизнь за очень, очень многое. Эсир кӑна ҫырса хумастӑр-и? Вы этого не запишете? Питӗ шел.Очень жаль.
— Кунти эрехсен чунӗ, сирӗнни пек, ытлашшиех вӑрҫма юратаканскер мар, господин профессор. — Душа здешних вин не так воинственна, как ваша, господин профессор.
— Питӗ шел. — И очень жаль. Вӑрҫма юратакан пахалӑхсем пире кирлӗ пулӗҫ-ха. Нам еще понадобятся качества воинственные.
— Мӗншӗн?- Почему? Вӑрҫа эсир кӑҫалах пӗтерме хатӗрленетӗр вӗт-ха, фашизм арканӗ, — эпӗ ҫапла ӑнланатӑп… Вы же собираетесь закончить войну еще в этом году, и фашизм будет разгромлен, как я понимаю.
— Германи фашизмӗ арканать, анчах ҫапса аркатнисен вырӑнне эсир йышӑнатӑр, господин Гаррис, капитализмӑн чи усал формисене ҫине тӑрса сыхлаканӗсем эсир пулатӑр. — Германский — да, но вы, господин Гаррис, займете место поверженного, вы станете самым ярым защитником капитализма в его злейших формах. Сирӗн пеккисем сахал мар. И таких, как вы, немало.
— Мӗншӗн-ха эпӗ? — — Почему же я? Гаррис каллех блокнот тытрӗ. — Гаррис снова взялся за блокнот. — Ку питӗ лайӑх. — Это просто замечательно. Эсир шутланӑ тӑрӑх, хӑҫан та пулин Рузвельт та фашизма хӳтӗлекен ҫын пулса тӑма пултарать? А Рузвельт, вы считаете, тоже может когда-нибудь сделаться защитником фашизма?
— Мӗншӗн-ха обязательно фашизма хӳтӗлекен ҫын пулса тӑмалла? — Почему же непременно защитником фашизма? Вӑл пирӗнпе юнашар тӑма пултарать. Он может стать рядом с нами.
— Ах, ав епле! – Ах, вот как! Анчах мӗншӗн эсир — юлашки ыйту — Америка тӗлӗшӗпе ҫавӑн пек пророкла каласа ҫирӗплететӗр? Но почему — последний вопрос — вы пророчествуете сие в отношении Америки? Фашизм Англишӗн вырӑнлӑрах мар-им вара? Разве же Англии не более подходит фашистское качество?
— Черчилӗн Англине эсир тӑрантарса пурнатӑр. — Англия Черчилля — ваша содержанка. Ҫак чылай ватӑ хӗрарӑм хӑйӗн шӑпине ҫамрӑк ловеласпа ҫыхӑнтарма хӑраса тӑман, хӑй чӗрӗ чух ҫав ловелас ӑна юратать пулсан, вӑл ӑна лайӑх ӑру хӑварма сӑмах панӑ. Эта дама весьма почтенных лет рискнула связать свою судьбу с молодым ловеласом, обещая, что оставит ему хорошее наследство, если он ее будет любить, пока она жива.
— Ну, ҫитет! — Ну, хватит! Паян эсир мана, господин профессор нумай укҫа ӗҫлесе илме май патӑр. Я на вас сегодня заработаю, как давно не зарабатывал, господин профессор. Сыв пулӑр, тав сире, — ҫилӗллӗн кулса ячӗ Гаррис. До свидания, благодарю вас, — и Гаррис зло рассмеялся.
— Англие эпир тытса тӑратпӑр! — мӑкӑртатрӗ вӑл, машина ҫине ларнӑ май. — Сказать, что Англия — наша содержанка! — проворчал он, садясь в машину. — Эсир илтрӗр ӗнтӗ, паллах!? — Вы слышали, конечно?
— Ман шутпа, старик питӗ тӗрӗс каларӗ, ҫавӑнпа та ун ҫинчен калаҫма та интереслӗ мар. — По-моему, старик настолько прав, что об этом даже неинтересно говорить. Икӗ Англи пур вӗт-ха, ҫавсенчен пӗрне — эсир тытса тӑратӑр. Ведь есть две Англии, одна из них — ваша содержанка.
— Англие тытса тӑма эпир ҫав териех пуян мар-ха. — Мы не настолько богаты, чтобы содержать Англию.
— Анчах Англи те сире укҫасӑрах сутӑнма ҫав териех пуян мар. — Но и Англия — согласитесь — не настолько богата, чтобы отдаваться вам даром.
Воропаев водителе сӑртсем ҫине, Мережковӑн ача санаторийӗ патне улӑхма хушрӗ. Воропаев приказал водителю подняться в горы, к детскому санаторию Мережковой.
Ачасем апатланаҫҫӗ. Дети обедали.
Воропаев хӑнана «философсен» пӳлӗмне илсе кӗчӗ. Воропаев ввел гостя в комнату «философов». Пӳлӗмре, Зинӑсӑр пуҫне, пурте пур, анчах американец килни ҫинчен илтсен, вӑл та чупса ҫитрӗ, вара ҫавӑнтах, яланхи пек, хӑй ҫинчен тата юлташӗсем ҫинчен кала-кала кӑтартма тытӑнчӗ. В комнате были в сборе все, кроме Зины, но и она прибежала, узнав о приезде американца, и, как всегда, начала тотчас рассказывать о себе и товарищах.
Кӑштӑрка резинӑран тунӑ наконечник тӑхӑнтарнӑ патака ҫӑварне хыпнӑ та Шура Найденов, ҫав патакпа страницӑсене уҫа-уҫа, пӗр уйрӑлмасӑр темӗнле кӗнеке вулать. Шура Найденов, не отрываясь, читал какую-то книгу, переворачивая страницы палочкой с шершавым резиновым наконечником, которую он держал в зубах.
— Ну — этеме юратни мар, — терӗ пӑшӑлтатса Гаррис; вӑл акӑлчанла кунта кам та пулин ӑнланма пултарасси ҫинчен шутламарӗ те пулас. — Это не гуманно, — сказал Гаррис шепотом, хотя, вероятно, не допускал, что его английский язык может быть здесь кем-нибудь понят.
— Мӗн этеме юратни мар? — Что не гуманно?
— Ҫак телейсӗр чӗрчуна пурӑнтарма тӑрӑшни — этеме юратни мар. — Не гуманно заставлять жить это несчастное существо. Эпӗ мӗн ҫинчен каласшӑн пулнине ӑнлантӑр-и эсир? Вы понимаете, что я хочу сказать.
— Господин Гаррис, эсир икӗ алӑпа икӗ ураллӑ пулнӑ пирки хӑвӑра хӑвӑр унтан телейлӗрех тесе шутларӑр-и? — Вы думаете, господин Гаррис, что, обладая парой рук и парой ног, вы намного счастливее его? Ҫавӑнпа та: сире пурӑнма май пани — этеме юратни пулать, тесшӗн-и? И что гуманнее дать возможность жить вам? Эпӗ ҫавӑн пек ӑнлантӑм сире? Так я вас понял?
— Тӗрӗс.— Правильно. Ҫавӑн пек. Так.
— Эпӗ килӗшместӗп.— Я не согласен.
Гаррис ҫав-ҫавах чарӑнмасть-ха. Гаррис между тем не унимался.
— Калӑр-ха мана: мӗнле экспериментсем валли пурӑнать ҫав ача? — ыйтрӗ вӑл Воропаевран. — Так скажите мне, для каких экспериментов существует это дитя? — спрашивал он Воропаева. — Ҫитӗнсе ҫитсен, вӑл тем пулсан та гений пулӗ тесе шанатӑр-и? — Вы так уж уверены, что из него вырастет обязательно гений?
— Пулма пултарать, анчах ҫине тӑрсах каламастӑп эпӗ. — Допускаю, но не настаиваю на этом.
— Апла пулсан, кам пулма ӳстересшӗн-ха ӑна? — Так что же в таком случае вы рассчитываете вырастить?
— Этем тӑвасшӑн эпир унран. — Мы хотим сделать из него человека. Тепӗр тесен, мӗншӗн-ха эсир хӑвӑр унран ыйтса пӗлесшӗн мар: вӑл акӑлчанла калаҫать кӑштах. Впрочем, почему бы вам самому не расспросить его, этот мальчик немного говорит по-английски.
Малтанхи пекех кӗнеке вуласа выртакан Найденов ҫине пӑхмасӑр, Гаррис пӳлӗмрен тухрӗ те, никампа сывпуллашмасӑрах, машина патнелле утрӗ. Не взглянув на Найденова, который по-прежнему читал книжку, Гаррис вышел из комнаты и, ни с кем не простясь, направился к машине.
Таврӑнма вара тинӗс хӗррипе пыракан аялти ҫулпа таврӑнчӗҫ. Возвращались нижней дорогой, шедшей у самого моря.
— Ҫӳлте ӑна килӗшмерӗ пулас? — ыйтрӗ водитель Воропаевран. Водитель спросил Воропаева: — Что, не понравилось ему, видно, наверху?
— Килӗшмерӗ. — Не понравилось.
— Ҫапла ҫав, эрех пахалӑхне тутанса пӗлни мар. — Да, не та дегустация.
Кукӑр-макӑр ҫул виноград тӗмӗсем хушшипе пырать; ҫулталӑкӑн ку вӑхӑтӗнче вӗсем пушӑ та салхуллӑ. Дорога вилась между виноградниками, пустыми и грустными в это время года. Иҫӗм ҫырлин пушӑ аврисем тайлӑмсенче кукӑр-макӑр кӑвак япаласем пек курӑнса лараҫҫӗ, ҫулла вӗсем илемлӗ ҫулҫӑсемпе витӗнессе те, хитре тумлӑ пуласса та ӗненес килмест. Голые лозы серыми закорючками торчали по склонам, и как-то не верилось, что летом они оденутся в нарядную листву и будут выглядеть живописно.
Кӗркунне хуралҫӑсем ларакан ӳплесенче те ҫынсем курӑнмаҫҫӗ, ҫынсӑр ҫӗрпе пынӑ пекех, вӗсене пӗр чӗрӗ чун та хирӗҫ пулмарӗ. Сторожевые будки, в которых осенью сидели сторожихи, были тоже безлюдны, и вообще ни одна живая душа не попалась им навстречу, будто они ехали по земле без людей.
Ҫул хӗрринчи ҫӑл патӗнче водитель сасартӑк машинине чарчӗ те Воропаев енне ҫаврӑнса: Водитель круто остановил машину у придорожного колодца и обернулся к Воропаеву.
— Полковник юлташ, калӑр-ха эсир ӑна: ҫак ҫӑла нимӗҫсем ман пултӑрӑн икӗ ачине чӗрӗллех пӑрахнӑ. — Скажите ему, товарищ полковник, что в этот колодец немцы бросили живьем двоих ребятишек моего шурина.
Воропаев куҫарса пачӗ. Воропаев перевел. Гаррис чӗнмерӗ. Гаррис молчал.
— Партизанран таврӑнсан, эпӗ хам ҫак ҫӑла анса пӑхрӑм, ачасене тӳрех палласа илтӗм. — Я, как вернулся из партизан, сам лазал вниз, опознал. Ух, вӑл фашистсене! Ух, этих фашистов! Аса илме хӑрушӑ. Вспомнить страшно. Пӗринне, кӗҫӗннинне, ҫичӗ ҫулхи ачанне, урисене тата пӗр аяк пӗрчине кӑна хуҫнӑ пулнӑ, вӑл выҫӑпа вилнӗ пулмалла, ӑслийӗн, вунтӑватӑ ҫулхин пуҫӗ тӳрех… У одного, младшенького, семи лет парнишки, ножки были только сломаны и ребрышко, от голода, видно, помер, а у старшего, тринадцатилетнего, — голова, сразу, видно…
Гаррисӑн тутисем шуралса кайрӗҫ. У Гарриса побелели губы.
— Ҫӗр ҫинче сасӑпа калама юраман япаласем пур, — терӗ вал. — Есть вещи, о которых нельзя говорить вслух, — сказал он.
— Ун пек пулсан, пире час-часах шӑпланса ларма тивӗччӗ. — Тогда бы нам пришлось слишком часто замолкать.
Вара вӗсем хулана ҫитичченех калаҫмарӗҫ. И они не разговаривали до самого городка.
… Воропаевпа Гаррис хушшинчи тепӗр калаҫу хулари тӗреклетнӗ ҫыран ҫинче пулса иртрӗ. …Следующий разговор Воропаева с Гаррисом произошел на городской набережной.
Гаррис вырӑссем американецсене юратманни ҫинчен ӗнентерме тӑрӑшрӗ, Воропаев ӑна ӗҫ юратура марри ҫинчен, анчах, пӗтӗмӗшпе илсен, пирӗн ҫынсем американецсене юратни ҫинчен ӑнлантарса пачӗ. Гаррис уверял, что русские не любят американцев, а Воропаев объяснял ему, что дело не в любви.
— Анчах пирӗннисенчен никам та ҫакна ӑнланса илеймеҫҫӗ: мӗншӗн пурӑнма пултаракан капитализмла ҫӗршыв вӑраххӑн япӑхланса, юхӑнса пыракан ҫӗршывӑн политикине тытса пырать, хӳтӗлет. — Но у нас никто не может понять, почему ваша страна поддерживает самую реакционную политику. Итлӗр-ха, Гаррис, ҫак вӑрҫӑра Англи хӑйӗн мӗнпур пахалӑхне ҫухатрӗ, ҫӗнтерӳ ӑна нимле ырлӑх та кӳрес ҫук. Ведь послушайте, Гаррис, вы не станете отрицать, что Англия потеряла в этой войне все свои преимущества и что победа ничего хорошего не принесет ей. Ҫапла вӗт? Ведь так?
— Ҫапла, ку тӗрӗс те пулӗ. — Да, это, пожалуй, так.
— Сирӗннисенчен чылайӑшӗ ҫӗнтерӳ паракан мӗнпур услама хӑйсен аллине ҫавӑрса илесшӗн, — эсир ҫакна та ӗненетӗр. — А вы же не станете отрицать, что у вас многие хотят забрать себе все доходы победы.
— Ҫук, вӑт кунта эсир… ҫук, ҫук, кунта эсир тӗрӗс мар калатӑр. — Нет, вот тут вы… нет, нет, тут вы не правы.
— Анчах сире эпӗ ак мӗн калатӑп: сирӗн банкирсем Америкӑран милитаризм крепоҫӗ туса хурасшӑн, вара Черчилль вӗсенчен вӑхӑтра ҫавӑн пек ырӑ милитаристсем туса хума пултарнӑшӑн пӗлӗте тав тавӗ. — А я вам говорю, что ваши банкиры стремятся к одному — превратить Америку в крепость милитаризма, и Черчилль будет благодарить небо, что он вовремя воспитал из них таких добрых милитаристов. Вӗсен турри Черчилль, Рузвельт мар. Черчилль — их бог, а не Рузвельт. Рузвельт вӗсемшӗн ытлашшипех лайӑх. Рузвельт для них слишком хорош. Вӗсем тахҫанах япӑхрах президента тивӗҫ, Гаррис. Они давно уже заслуживают худшего президента, Гаррис.
— Хӑҫан та пулсан сире ҫырма юрать-и, Воропаев? — кӗтмен ҫӗртен ыйтрӗ вӑл. — Можно вам когда-нибудь написать, Воропаев? — неожиданно спросил он.
— Мӗн тума? – Зачем? Эсир улшӑнатӑр пулсан, сирӗн ҫинчен эпӗ ҫырусӑрах илтме пултаратӑп, анчах хальхи пекех юлатӑр пулсан, мӗн тума кирлӗ пулӗҫ сирӗн ҫырӑвӑрсем? Если вы изменитесь, я услышу о вас и без писем, а если останетесь тем, чем являетесь сейчас, к чему тогда ваши письма?
— Тен, тӗрӗс те пулӗ. — Пожалуй, верно.
Татах калаҫас килнӗ пулсан та, вӗсем уйрӑлса кайрӗҫ. Они разошлись, хотя им очень еще хотелось поговорить.
Гарриспа калаҫни Воропаева питӗ пӑлхантарса ячӗ, ҫавӑнпа та вӑл ют ҫынпа малашне тӗл пулассинчен пӗрремӗш хут май килсенех хӑтӑлма тӑрӑшрӗ. Беседа с Гаррисом так взволновала Воропаева, что он с радостью воспользовался первым же удобным случаем уклониться от дальнейших встреч с приезжим.
Ҫапах та унӑн Гарриспа тепӗр хут тӗл пулмалла пулчӗ. И все-таки ему еще раз пришлось встретиться с Гаррисом. Ют ҫӗршыв журналисчӗсем Севастополе экскурсие кайма хатӗрленнӗ те, Воропаев каллех вӗсене кирлӗ пулчӗ… Иностранные журналисты собрались на экскурсию в Севастополь, и Воропаев оказался снова нужен.
Обкомран анчахрах килнӗ Васютин хӑй ун патне кӗчӗ, вӑл ӑна темиҫе хутчен те хулана кайма килӗшме ыйтрӗ. Только что приехавший из обкома Васютин лично заехал к нему, чтобы попросить — в качестве одолжения — не отказываться от этой поездки, как он несколько раз подчеркнул.
Воропаев Васютинпа паллашман пулнӑ, хӑй патне вӑл пӗр именмесӗр, пуҫне пысӑка хумасӑр кӗни ӑна килӗшрӗ; сӑн-пичӗпе те Васютин ӑна тӳрех кӑмӑла кайрӗ. Воропаев не был еще знаком с Васютиным, и ему понравилось, что тот заехал запросто, без начальственного высокомерия, да и внешне Васютин произвел приятное впечатление.
Вӑл сарлака хулпуҫҫиллӗ мӑнтӑркка ҫын, сарӑ ҫӳҫӗсем кӑтраланса тӑраҫҫӗ, килӗшӳллӗн кулнӑ чух кӑмӑллӑ сӑн-пичӗ яланах хӗрелсе каять. Это был широкоплечий толстяк с копною вьющихся русых волос и обаятельной в обе щеки улыбкой, от которой каждый раз розовело его довольное лицо.
— Сире асаплантарма кирлӗ марри ҫинчен эпӗ Корытова каларӑм ӗнтӗ. — Я уже сказал Корытову не мучить вас. Апла пулин те — сирӗнсӗр пуҫне кама чӑрмантарас-ха? Но ведь и то — кого, как не вас? Ҫыннисем ҫук. Народу нет. Кунсӑр пуҫне сире эпӗ май килнӗ чух тепӗр пӗчӗк задани хушса парасшӑн. Я вам и так еще одно попутное заданьице подкину. Вырӑнти темӑпа. На местную тему.
— Кунта эпӗ, Васютин юлташ, нумайранпа пурӑнмастӑп вӗт-ха. — Я, товарищ Васютин, тоже здесь без году неделя, не старожил.
— Нумайранпа мар пулсан, нумайранпа пурӑнакан пулӑр. — Не старожил, так станете им. Кунтан кайма шутламастӑр пулӗ вӗт? Уезжать пока не собираетесь? Кӑшт-каштах вырнаҫкаларӑр-и? Мало-мало устроились?
— Вырнаҫкаларӑм. — Более или менее устроился.
— Эпӗ хам та ҫавӑн пекрех илтрӗм ҫав. — Скорей, пожалуй, менее, чем более, как я слышал. Юрӗ, хӑнӑхӑр пурӑнма. Ну, обживетесь.
Тулашӗнчен пӑхсан, Васютин чӑн-чӑн парти работникӗ пулнӑ, вӑл ҫивчӗ те чӗрӗ, анчах усӑсӑр хыпаланчӑк мар, калаҫнӑ чух аллисене татӑклӑн та хӑюллӑн сулкалать. По внешности Васютин был типичным партийным работником, подвижным, но не суетливым, с решительной категоричностью в жестах. Хӑйне ҫавӑн пек тыткалани унӑн кӑмӑлӗнчен мар, пӗтӗмпех хӑй йышӑнса тӑракан вырӑнта ӗҫленинчен килнӗ; ҫав вырӑнта нумай ҫул хушши ӗҫленӗрен тӑхтаса тӑма е кая юлма пӗлмен командирӑнни пек пахалӑхсем йӑлана хӑйсем тӗллӗнех кӗрсе юлаҫҫӗ. Таким он был не столько по характеру, сколько по положению, автоматически выработавшему в нем за многие годы повадки командира, не умеющего медлить и запаздывать.
Хӑй умне мӗнле те пулин задача тухса тӑрсан, Васютин ӑна ҫавӑнтах пурнӑҫлама тӑрӑшнӑ. Васютин все делал сейчас же и сразу, как только перед ним возникала какая-нибудь задача. Ӗҫ ӑнасси пӗтӗмпех шанчӑксӑра тухни палӑрсан тин вӑл ун пирки пӑшӑрханма пӑрахнӑ. Он откладывал только то, что уже определилось как удавшееся или окончательно безнадежное. Облаҫри коммунистсемшӗн вӑл хытӑ тытакан, ҫирӗп те тӑрӑхлама юратакан ҫын пек курӑнмалла пулнӑ. На коммунистов области он должен был производить впечатление человека цепкого, упрямого и насмешливого. Нумайӑшӗ ӑна хакласа каланӑ тӑрӑх, ун ҫинчен Воропаев ҫакнӑ пӗлет: ҫынсем Васютина вӑл ансат ҫын пулнишӗн, ҫӗнӗ ӗҫсене кӳлӗнме пӗлнӗшӗн унтан та ытларах, область активӗнчи нумай пин ҫынсен ячӗсене, ашшӗ ячӗсене тата хушамачӗсене асра тытса юлма пултарнишӗн — ку вара тӳрех куҫ умне тухса тӑнӑ — хисепленӗ. Воропаев знал по многим отзывам, что Васютина уважали за простоту, за уменье впрягаться в новые дела, а главное — за способность, очень бросающуюся в глаза: запоминать имена, отчества и фамилии многих тысяч людей, составляющих актив области.
Воропаев костыльсемпе аппаланнӑ хушӑра — вӑл килте нихҫан та протез тӑхӑнман — тата куҫкӗски умӗнче ҫӳҫне туранӑ чух, Васютин, урамалла пӑхса, уҫса хунӑ блокнотне кӑранташӗпе чӑтӑмсӑррӑн шаккакаласа ларчӗ. Пока Воропаев возился с костылями — он дома никогда не носил протеза — и причесывался перед зеркалом, Васютин, глядя в окно, нетерпеливо постукивал карандашом по раскрытому блокнотику.
— Эпӗ, Воропаев юлташ, эсир хӑвӑр вӑйӑра кӑштах хакласа ҫитерейменни тата, чирӗре ытлашши ӳстерсе ярса иртерех канма тухнӑ, тенине илтрӗм, — терӗ вӑл, урамалла пӑхса. — Я слышал, что вы, товарищ Воропаев, маленько недооценили свои силы или, скажем так, переоценили болезнь, рано ушли на покой, — сказал он, разглядывая улицу.
— Канӑҫа эпӗ, чӑнах та, иртерех тухрӑм пулас, анчах, ҫынсем калашле, сурансемпе чирсене ыйтса илмеҫҫӗ, вӗсем хӑйсемех пырса ҫакланаҫҫӗ. — Ушел я, может быть, действительно рано, да ведь, как говорится, ранения и болезни не выпрашивают, а получают.
— Кӑна эпӗ пӗлетӗп. — Это-то я понимаю. Эпӗ сире айӑпласа каламастӑп, кулянатӑп ҫеҫ. Я не в обвинение, я сожалею.
— А-а, мӗнех-ха, апла пулсан, лайӑх кӑмӑлӑршӑн тавтапуҫ. — А-а, что же, спасибо тогда за внимание.
— Эсир пирӗн ҫине, тылрисем ҫине, сӑмах майӗн каласан, ытлашши хытӑ сиксе ан ӳкӗр. — Вы на нас, тыловиков, между прочим, не сильно огрызайтесь. Сирӗн тӑванӑрсене, фронтовиксене, эпир тем тӗрлисене те куркаланӑ. Мы вашего брата, фронтовика, тоже в разных лицах видали. Пур фронтовик те малти ретре мар. Не всякий фронтовик — передовик. Погонсемпе орденсем пире тӑнран ямаҫҫӗ, ман шутпа, вӗсем сире те, Воропаев юлташ, анратса яма тивӗҫ мар пек. Погоны да ордена нас не гипнотизируют, товарищ Воропаев, и вас, мне кажется, тоже не должны гипнотизировать.
Малалла мӗн пулассине кӗтсе, Воропаев нимӗн те чӗнмерӗ. Воропаев промолчал, выжидая, что будет дальше.
— Эпӗ сирӗн ҫинчен мар. — Это я не о вас. Сирӗн пирки япӑх калаҫмаҫҫӗ, япӑх мар, — пӗтерчӗ хӑй сӑмахне Васютин. Что касается вашей персоны, то о вас неплохо отзываются, неплохо, — договорил Васютин.
«Аппаратра ӗҫлекен ҫынӑн типлӑ хакӗ, шухӑшларӗ Воропаев. — «Лайӑх» тес — хӑрушӑ, «япӑх» тес — «тӗрӗс мар» — иккӗшин хушшинче пуҫланнӑ калаҫу хӑйне килӗшӳллӗ пулман пирки, вӑл:
— Эпӗ хатӗр. Итлетӗп сире, Васютин юлташ, — терӗ те сӗтел ҫумне ларчӗ. «Типичная оценка аппаратчика, — подумал Воропаев: — сказать «хорошо» — боязно, сказать «плохо» — неверно», — и так как ему был неприятен начавшийся разговор, подсел к столу, сказав: — Я готов. Слушаю вас, товарищ Васютин.
Хӑна Воропаев ҫине хӑяккӑн пӑхса илчӗ, унтан блокночӗ ҫине сулмаклӑн пусса пӑнчӑ лартрӗ. Гость, в полглаза взглянув на него, с размаху поставил глубокую точку в блокноте.
— Ҫапла.— Да, именно так. Ҫавӑн пек. Так. Вӗҫӗнчен пуҫлам. Начну собственно с конца. Ӗнер Сталин юлташ конференцинчен хӑй патне ҫуран таврӑнчӗ. Вчера товарищ Сталин возвращался с конференции к себе пешком. Ывӑнчӗ пулас, йӑпанма шутларӗ. Устал, видимо хотел развлечься. Аялти шоссепе пычӗ. Шел нижним шоссе. Пӗлетӗр-и? Знаете? Вӑл пушӑ тайлӑмсем нумаййине асӑрхарӗ. И обратил он внимание на обилие у нас пустых склонов. «Мӗншӗн пушӑ?» — тесе ыйтать. «В чем дело?» — спрашивает. Эпӗ калатӑп! Говорю: «Шывран япӑхрах, Иосиф Виссарионович. «С водой туго, Иосиф Виссарионович. Табаксем ӳсес ҫук, виноградниксем тума ытлашши ҫӳлте, маслинӑсем лартма вырӑн хӑвартӑмӑр. Табаки не пойдут, для виноградников высоковато, под маслину оставили. Усӑллӑ та, шыв та кирлӗ мар»… И полезно и воды не надо…» Вӑл мана: «Эпӗ унта нимӗнле маслинӑсем те курмастӑп. Ӑҫта-хӑ вӗсем?» — тет. А он мне: «Так я, говорит, и маслины там никакой не вижу. Где же она?»
— Тӗрӗс вӗт, — ӑҫта-ха вӗсем? — А ведь правильно — где же?
— Пӗр сӑмахсӑрах, тӗрӗс. — Безусловно правильно. Эпир, тӳрех калатӑп сире, хамӑр та ун ҫинчен шутланӑ, анчах ниепле те алӑсем ҫитеймерӗҫ. Мы, признаюсь вам, сами об этом думали, да руки все не доходили. Куллен кун тумалли васкавлӑ ӗҫсем пӗтереҫҫӗ, шуйттан. Текучка нас заедает, будь она проклята. Ҫапла, эпӗ сире пӗр ӗҫ хушасшӑн: хӑнасене хамӑрӑн илемлӗ вырӑнсене кӑтартса ҫӳренӗ чух, виҫкелесе пӑхӑр — ӑҫта май килет, мӗн чухлӗ тата мӗнле. Так вот, я вас хочу попросить: поедете вы сейчас с гостями природу им нашу показывать, поприкиньте — где бы, сколько и как. Кайран эпир, паллах, комисси йӗркелесе ярӑпӑр… Мы, конечно, потом специальную комиссию наладим…
Воропаев мӑнкӑмӑллӑн аллине сулчӗ. Воропаев пренебрежительно махнул рукой.
— Укҫа тӑкаклани ҫеҫ. — Только деньги тратить. Эпӗ Фергана меслечӗсене кӑмӑллатӑп. Я сторонник ферганских методов. Комисси комиссипе пултӑр, анчах колхозник ҫав комиссисен ура кӗлисем ҫине кӗтменпе пырса пуснӑ. Комиссии комиссиями, а на пятки им наступал колхозник с кетменем.
— Опычӗ лайӑх ӗнтӗ, нимӗн каламалли те ҫук, — терӗ ӑмсанса Васютин, — анчах эпӗ унран хӑратӑп: вӑхӑчӗ урӑх. — Опыт, что и говорить, замечательный, — с завистью сказал Васютин, — но я побаиваюсь его: время другое. Астӑвӑр-ха, Ферганӑри ӗҫсене хӑҫан пуҫланӑ? Заметьте, что в Фергане начали — когда? Вӑтӑр тӑххӑрмӗшӗнче! В тридцать девятом! Мӗнле ҫулччӗ вӑл, астӑватӑр-и? Какой годище, помните? Вӗсен пуҫарӑвӗ начар пурнӑҫран мар, вӑйсем ытлашши пулнипе, харсӑр пулнипе… тес пулать-и… тапраннӑ… Этот их почин — не от бедности шел, а от избытка сил, от… удали, что ли… Мӗн тери пысӑк вӑй кӗрлетчӗ юнра! Какая силушка бурлила в крови! Ҫапла вӗт? Ведь так? Пӗтӗм халӑх вӑрҫӑ вӑрҫнӑ чух тата эпир хамӑр пӗри тепӗрне кӑна мобилизацилеме пултарнӑ чух, эпир халӗ мӗн ҫинчен шухӑшлама пултаратпӑр?.. — Ҫапла. А о чем мы можем сейчас мечтать, когда весь народ на войне и мы с вами в состоянии только один другого мобилизовать? — Да. Ҫапла ҫав. Да. Пӑхкалӑр унта, шухӑшлӑр. Поприглядитесь, пофантазируйте. Тепӗр чух эпӗ ҫапла шутлатӑп: пире агитаторсемпе пропагандистсем йышши ӗмӗтленме пултаракан ҫынсем кирлӗ. Я иной раз думаю — пора бы нам иметь специальных мечтателей вроде агитаторов и пропагандистов.
— Шалупа пурӑнма тытӑнӗҫ те — ӗмӗтленме те пӑрахӗҫ! — На зарплату сядут — и мечты прочь!
— Ку та тӗрӗс. — Тоже верно.
— Пӗрле каяр, Васютин юлташ! — сасартӑк сӗнчӗ Воропаев. — А поехали вместе, товарищ Васютин! — предложил вдруг Воропаев. Ҫак чӑтӑмсӑр ҫын ӑна килӗшрӗ. Ему нравился этот нетерпеливый человек. — Ту хырҫи урлӑ каҫиччен эпӗ сирӗнпе пырӑп, унта эпӗ метеоролог патӗнче ҫӗр каҫӑп та, ирхине вара журналистсен экскурсине пырса хутшӑнӑп. — До перевала я с вами, там заночую у метеоролога, а на рассвете примкну к экскурсии журналистов.
— Зарудин патӗнче ҫӗр каҫас тетӗр-и? — У Зарубина заночуете? Леш ҫилсемпе калаҫаканни патӗнче-и? С ветрами беседует который? Сӑвӑр, — Васютин тӑнлавне кӑранташпа хыҫса илчӗ, унтан, манӑн вӑхӑт пур-и-ха тенӗ пек шухӑшласа, хӑрах куҫне хӗсрӗ те кӗтмен ҫӗртен килӗшрӗ. Байбак, — Васютин почесал карандашом висок, прищурил глаз, соображая, есть ли у него время, и неожиданно согласился.
Хула хыҫӗнче шоссе ҫӳлелле чӑнкӑ хӑпарать, ҫакӑнта Крыма килнӗ хыҫҫӑн пӗрремӗш ирхине Воропаев хӑйӗн ҫурчӗ пирки шутласа ларнӑ вырӑнта, Васютинӑн вездехочӗ ӑнсӑртран чарӑнса ларчӗ. Шоссе за городом поднималось круто вверх, и там, где в первое утро после приезда Воропаев мечтал о собственном домике, виллис Васютина случайно и остановился.
Ҫак ансӑр хушӑсемпе ҫуркаланнӑ чӑнкӑ чул хысак ирӗксӗрех шухӑша ярать ҫав. Крутой каменный сброс, окаймленный узкими пустырями, давал повод для размышлений.
— Ҫакӑнта совхоз кантурне лартасчӗ те ӗнтӗ, центр ҫывӑхра, шоссе ҫумрах, пӑрахутсене кӑкармалли вырӑна алла тӑссанах ҫитме пулать, — сӗнчӗ ҫавӑнтах Васютин, Воропаева калаҫӑва хутшӑнма чӗнсе. — Тут бы вот и поставить контору совхоза — центр близко, шоссе рядом, до причалов рукой подать, — сразу же предложил Васютин, приглашая Воропаева высказаться.
— Кунта эпӗ пӗррехинче хам валли ҫурт лартасси ҫинчен шухӑшланӑччӗ, — терӗ лешӗ, кулса. — Я мечтал тут как-то о собственном домишке, — посмеиваясь, сказал тот.
— Хӑпартайман пулӑттӑр. — Не подняли бы.
— Хӑпартайман пулӑттӑм. — Не поднял бы.
— Пӗчӗкки ялан тенӗ пекех пысӑккинчен йывӑр пулать. — Маленькое почти всегда тяжелее большого.
— Пулӗ те. — Пожалуй. Кантур кунта питӗ вырӑнлӑ. А контора здесь к месту. Пӗлес тетӗр пулсан, ҫакӑнта пулас стройкӑсене пуҫараканни пулас килет, кунта ҫав тери пушӑ, лайӑх ҫӗрсене юсаса йӗркене кӗртмен. Тут вообще, знаете, хочется превратиться в проводника будущих строек, до того все незаселено, невозделано еще.
— Илӗр-ха, чӑмлакалас пулать, — Васютин кӗсйинчен ҫыхӑ кӑларчӗ те Воропаева бутерброд сӗнчӗ. — Возьмите-ка, пожевать надо, — Васютин вынул из кармана сверточек и предложил Воропаеву бутерброд.
— Тавтапуҫ.- Спасибо. Пӑхӑр-ха, кунта шыв та пулма кирлӗ. А поглядите-ка, тут и вода должна быть. Ав, куратӑр-и, шыв юххин ҫулӗ тухать? Вон, видите, ложе потока? Пысӑках мар шыв упрамалли вырӑн, вара… Небольшое водохранилище и…
— Чӑнах.— Да, да. Ҫынсем кӑна кирлӗ, ҫынсем. Людей бы только, людей.
— Йывӑр каласшӑн пулнипе мар, анчах вӑрҫӑ тени хӑйӗн лайӑх енне те кӑтартрӗ, — вӑл, пӗр-пӗр ӗҫе пӗтӗм халӑхпа тытӑнсан, темӗн те туса хума май пуррине кӑтартса пачӗ… — Война — боюсь грубо сказать — хорошую службу нам сослужила: показала, чего можно достичь, если всем народом на одно дело навалиться…
— Тепӗр вунпилӗк ҫултан кунта питӗ лайӑх санаторий ӳссе ларӗ. — Лет через пятнадцать тут замечательная здравница выстроится.
— Паллах, ӳссе ларӗ те. — Безусловно, именно выстроится. Аван каларӑр. Хорошо сказали. Пирӗн вӑл ҫавӑн пек — ҫӗр айӗнчен шӑтса тухнӑ пекех ӳссе ларать. У нас оно так — именно выстраивается, как бы вырастает.
— Халӗ пирӗн ҫав бухтӑна куҫса ӳкесчӗ. — Теперь бы нам туда, к той бухточке перекочевать.
— Ӑна эпӗ Телей бухти тесе ят патӑм. — Ту бухточку я уже окрестил Счастливой. Илемлӗ вырӑн. Роскошное место. Кунта талккӑшӗпех хыр вӑрманӗ ларать, куратӑр-и эсир? Сплошной сосняк, вы видите? Чӑтлӑх, чӑтлӑх, ҫапла-и? Дремучий, дремучий, да? Унти сывлӑш, туршӑн та, эмел пекех. Там воздух, как настой, ей-богу. Ҫыран хӗрринче тӑвар шӑрши кӗрет, шыва кӗрсен — хыр шӑрши ҫапать. На берегу солью пахнет, а в воду полезешь — сосной отдает. Пӗрре мана кунти пӗр врач тинӗс шывӗ сывлӑхшӑн мӗн тери усӑллӑ япала пулни ҫинчен лекци те вуласа пачӗ. Мне один здешний врач как-то даже целую лекцию прочитал о значении морской воды для здоровья. Тинӗс шывӗ, тет, тӑвар ирӗлчӗкӗ пулнипе электролит пекех, этем ӳт-пӗвӗ те хӑйне евӗр электролит. Она, дескать, как солевой раствор, является электролитом, таким же электролитом является и человеческое тело. Ҫапла вара, вӗсем хушшинче ҫыхӑну пулнипе электричество токӗсем ҫуралса тухма тивӗҫ, ионсем улшӑнса тӑмалла. Значит, при взаимном контакте между ними должны возникать электрические токи и обмен ионами. Тинӗсре ирӗклех ҫӳрекен тӑвар ионӗсем этем ӳт-пӗвне кӗреҫҫӗ, этем ӳт-пӗвӗнчи наркӑмӑшлӑ япаласем шыва куҫаҫҫӗ. Свободно существующие в морской воде ионы солей проникают в тело, а из него выделяются в воду различные там ядовитые вещества.
— Шуйттан пӗлет-и ӑна, шыва кӗни ҫавӑн пек наукӑллӑ ӗҫ пулса тӑни ҫинчен нихҫан та шутламан. — Чорт его знает, никогда не думал, что купанье — это такая научная работа. Эсир питӗ нумай пӗлӳ илнӗ вара. Вы здорово, однако, подковались.
— Эсир мӗн тетӗр! — А вы думали!
— Мӗнех-ха вара? — Так что же? Эсир мана ӗнентертӗр ӗнтӗ — Телей бухтинче ҫурт-йӗр ҫавӑрма тытӑнмалла. Вы меня уже убедили: надо в Счастливой бухте строиться. Тытӑнӑр-ха. Беритесь-ка. Пӗр ҫынна ӑнӑҫлӑн шыраса тупни — ҫур ӗҫ туни, — терӗ Васютин, ытахаллӗн тенӗ пек. Один удачно найденный человек — уже половина дела, — сказал Васютин как бы между прочим.
Вездеход вӗсене Телей бухти патнелле илсе пырать. Виллис мчал их к Счастливой бухте. Инҫетре, хулан тепӗр енче, Ӑмӑрткайӑк пикӗн пӑхӑр тӗслӗ ҫамки курӑнчӗ. Вдали, по ту сторону городка, красно-медным лбом своим блеснул Орлиный пик.
— Шел, вӑхӑт ҫук, эпӗ сире Ӑмӑрткайӑк пикӗ патне те илсе кайса кӑтартнӑ пулӑттӑм. — Жаль, нет времени, — я бы вас еще на Орлиный пик свозил, — сказал Воропаев.
— Ҫурт-йӗрсем тума тытӑнсан, — эпӗ унта та сирӗн хӑнӑр пулӑп. — Строиться начнете — я ваш гость и там. Юрать-и?Ладно? Ирӗксӗрлесе мар, ҫакӑн пек, тусла, большевикла. Принуждать не хочу, а вот так, по-дружески, по-большевистски. Ахальтен мар мана сирӗн ҫине кӑтартрӗҫ. Не зря меня на вас нацеливали. Чӑнах та, кӳлӗнӗр-ха ӗҫе, лекцисенче хыҫкаланнипе ҫитӗ ӗнтӗ. Впрягайтесь-ка, право, довольно вам почесываться на лекциях.
Васютинӑн юратнӑ сӑмахне Воропаев турех уйӑрса илчӗ. Воропаев сразу же отличил любимое словцо Васютина. Вӑл «кӳлӗнес» сӑмаха юратать. Впрягаться он любил. Ку Корытовӑн «хавхалантарас» текен сӑмах пекки мар. Это не то, что корытовское «заражать».
Васютин водительпе юнашар ларса пырать; хыҫалта ларса пыракан Воропаев пӗшкӗнчӗ те, пӑхмалли кантӑк ҫийӗн ҫакӑнса тӑракан куҫкӗски ҫинче секретарӗн сӑнне тупса, ӑна чеен куҫ хӗссе илчӗ. Васютин сидел рядом с водителем; Воропаев, сидящий сзади, нагнулся и, найдя глазами зеркальце на смотровом стекле, а в нем лицо секретаря, — хитро подмигнул ему.
— Манӑн хамӑн теори пур, Васютин юлташ… — Есть у меня своя теория, товарищ Васютин…
— Камӑн ҫук пулӗ вӗсем!.. — У кого их нету!..
— Ҫук, эсир итлӗр-ха. — Нет, вы послушайте. Халӗ, ҫак тискер вӑрҫӑ хыҫҫӑн, вӑрҫӑчченхи шай ниме тӑман япала пек ҫеҫ курӑнтӑр тесен, пирӗн питӗ пысӑк утӑм тӑвас пулать. Сейчас, после этой жестокой войны, нужно нам сделать такой скачок, чтобы довоенный уровень показался чепухой. Ҫапла-и?Так ли?
— Ҫапла тейӗпӗр.— Так. Анчах «ниме тӑман япала» тени вырӑнлӑ мар. Хотя «чепуха» тут не к месту. Ну, ну? Ну, ну?
— Ӑна пурнӑҫлас тесен, ман шутпа, пирӗн, ӗлӗк халӑха ялсемпе заводсенчен ҫӳле, столицӑсемпе наркоматсене, ҫӗкленнӗ пек, аслӑ вырӑнсенче ҫитӗнтернӗ кадрсене халӗ ҫавӑн пекех йӗркеллӗн те тимлӗн каялла ямалла, районсене… — А для этого мы должны, на мой взгляд, с такой же энергией и последовательностью, с какой прежде вытаскивали народ из деревень и заводов вверх, в столицы и наркоматы, послать воспитанные наверху кадры обратно, вниз…
— …Халӑх хушшине-и? — — …в народ? — Кӑшт кулӑшларах хушса хучӗ Васютин. чуть-чуть насмешливо вставил Васютин.
— Халӑх хушшине. — В народ. Ҫапла.Да. Наркомсене — облаҫсене вӗсен заместителӗсене — районсене, полковниксене — райвоенкоматсене, бригада инженерӗсене — ҫул-йӗр мастерӗсем пулса ӗҫлеме. Наркомов — в области, их замов — в районы, полковников — в райвоенкоматы, бригадных инженеров — дорожными мастерами.
— Мм… да. — Гм… да. Сире эпӗ иртерех хускатса ятӑм пулас. Рано я вас, значит, потревожил. Ну, юрӗ, халлӗхе ларӑр-ха. Ну, хорошо, сидите пока. Кашни ҫын шутра, вӑл мана хӑйӗн теорийӗсемпе илӗртсе пырать. Каждый человек на счету, а он мне свои теории.
— Ан мӑкӑртатӑр, эпӗ сире ҫыннисене тупса парӑп, тӗлӗнмелле лайӑх ҫынсем. — Не ворчите, я вам людей подскажу — и чудесных.
— Мӗн эпӗ, хамӑн кадрсене пӗлместӗп-им? — Да что я, свои кадры не знаю? Эсир кунта кӑштах… Это уж вы того… Сире, мӗн, Зарубин патне леҫмелле-и? Вас что, к Зарубину подбросить? Унӑн та теорисем нумай. Тоже человек с теориями… Докладной записка ярса пачӗ, ту хырҫине композиторсен ҫуртне лартма сӗнет, унта музыка нумай, анчах вӑл пӗр усӑсӑрах пӗтет, тет. Докладную записку прислал, предлагает дом композиторов в хребтовине поставить: музыки, говорит, там много зря пропадает. Ҫӑтмахри пек пурӑнать хӑй, путсӗрскер, пире те канлӗх памасть! Живет, сукин сын, как в раю, и нам еще покою не дает!
— Сирӗн те района куҫас килет-и, Васютин юлташ? — А вам что, тоже вниз захотелось, товарищ Васютин?
Лешӗ ответлемесӗрех хулпуҫҫийӗсене сиктерсе илчӗ. Тот, не ответив, передернул плечами.
Вӑл калаҫу ӑнӑҫайманшӑн тарӑхрӗ, ту умӗсене интересленсе пӑхасси те унӑн вӑхӑтсӑрах сӳнсе ларчӗ. Был раздражен неудавшимся разговором, и интерес, с которым он только что рассматривал предгорье, уже погас в нем до времени.
Нумай вӑхӑт хушши калаҫмасӑр пынӑ хыҫҫӑн, ту каҫҫи патне ҫитес умӗн тин, сывпуллашнӑ май, вӑл сӑмах хушрӗ: И только после продолжительного молчания, уже почти у перевала, прощаясь, сказал:
— Сирен лекцисем… вӗсем, паллах, халӑха интереслентереҫҫӗ, организацилеҫҫӗ… анчах вӑхӑчӗ ҫавӑн пек, пӑявне ярса тытрӑн пулсан, туртас пулать, — вӑй пур таран турт, турт. — Лекции ваши… они, конечно, возбуждают, организуют народ… а время такое, что тянуть надо; взялся за гуж — и тяни, тяни, покуда силы есть. Ҫавӑн пек манӑн теори! Вот такая моя теория!
— Кӳлӗнмелле? — ыйтрӗ Воропаев. — Впрягаться? — спросил Воропаев.
— Кӳлӗнмелле. — Впрягаться. Ҫынсенчен иртсе каяканни мар, ыттисене малалла илсе пыраканни малта пырать. Не тот передовой, кто обогнал, а тот впереди, кто других тянет.
— Эпӗ те ҫавӑн ҫинченех калатӑп. — Я то же самое и говорю. Опытлӑ та пысӑк тавракурӑмлӑ ҫынсем халӗ чи йывӑр вырӑнсенче пулма тивӗҫ. Сейчас люди с опытом, с кругозором должны быть на самых трудных местах.
— Тупрӗ йывӑр вырӑн! — Нашел тяжелое место! Ман вырӑнта ларса курасчӗ сирӗн! Вы на моем посидели бы! Питӗ хӗрӳлентерет… Так прогревает, знаете…
Метеостанци ҫурчӗ патне ҫитме пӗр виҫҫӗр метра яхӑн юлчӗ, анчах Воропаев васкамасӑр утать, шухӑшласа, хӑйне хӑй тӗрӗслесе пырать. До домика метеостанции оставалось сотни три метров, но Воропаев шел не торопясь, шел раздумывая, проверяя себя.
— Ҫук, тем пулсан та вӑл чӑннине каларӗ. Нет, все же он прав. Ҫӗннин чунӗ ҫамрӑкланать, вӑй, ӗмӗт пухӑнать. В новом молодеет душа, набирается сил и надежд. Ҫакӑ ӑна кирлӗ. Ему это нужно. Унсӑр пуҫне тата — кам каларӗ, кунта, ҫынсем ӳссе калчаланнӑ ҫӗрте, уйрӑммӑнах ҫӑмӑл та ансат тесе? А кроме того — кто сказал, что здесь, у самой земли, где поднимаются человеческие всходы, кто сказал, что здесь особенно легко и просто? «Эпӗ кӳлӗнӗп, анчах Васютина усӑллӑ ҫӗрте мар, Поднебескопа Аннушка Ступинӑшӑн усӑллӑ ӗҫе кӳлӗнӗп. Ун пек ӗҫе кӳлӗнетӗпех!» «Я впрягусь, но не там, где нужно Васютину, а где нужно Поднебеско и Аннушке Ступиной. Вот где я впрягусь!»
Тул ҫутӑлнӑ чух вӑл, автобус ҫине, ют ҫӗршыв корреспонденчӗсем патне ларчӗ. На рассвете он подсел в автобус к иностранным корреспондентам.
Ҫанталӑк нихҫанхинчен те лайӑх тӑрать. Погода была на редкость хороша. Тинӗселле чӑнкӑ анакан ту умӗ вӑйлӑ сывлӑмпа ҫутӑлса выртать. Предгорье, круто сбегающее к морю, поблескивало сильной, сочной росой. Сывлӑм, ҫӳлтен ӳкес вырӑнне ҫӗр тӑрӑх вӑрттӑн шӑвакан ҫумӑр пек, ҫара чул ту ҫинчен аялалла ҫивӗт евӗрлӗ юха-юха анать. Она стекала косичками с обнаженных скал, как дождь, украдкой проползший по земле, вместо того чтобы упасть сверху. Хӗлӗн ҫемҫе те салху шӑрши, — тинӗс чулӗсене пула нӳрленнӗ, анчах ытлашши ҫӗреймен ҫулҫӑсен шӑрши, — кӑкӑра ҫав тери уҫса ярать, вӑл ҫӗпре ярса лартнӑ чуста шӑршине аса илтерет, сывлӑшра ҫав шӑршӑ ҫывӑхри тинӗс шӑршипе пӗр хутшӑнмасӑр вӗрсе тӑрать. Нежный и грустный запах зимы, запах морского камня и отсыревших, но еще не совсем гнилых листьев, — очень съедобный запах, что-то вроде опары, — веял в воздухе, не соединяясь с запахом близкого моря. Вӗри чулсемпе тӑм ҫапса тунӑ ҫуртсен стенисенчен те кӑнтӑрла темшӗн вӗри ҫӑкӑр шӑрши кӗрет. В полдень горячие камни и глинобитные стены домиков тоже некстати пахнули горячим хлебом.
Автобус шоссе хӗррине вырнаҫнӑ пӗчченҫӗ вилтӑпри ҫумӗпе иртрӗ; унпа юнашар Англи танкӗн юлашкийӗсем сапаланса выртаҫҫӗ. Автобус промчался мимо одинокой могилы у края шоссе, рядом торчали остатки английского танка. Ҫав шуйттан танкӗсем питӗ хӑрушла ҫунатчӗҫ. Ужасно горели эти проклятые танки. Кӑшт мӗн те пулин пулсанах, — ҫурта пек ҫунма тытӑнатчӗҫ. Чуть что — они, как свеча. Ку Черных бригадинчен пулас. Этот, должно быть, из бригады Черных. Унӑн бригади ҫак вырӑнсемпе иртнӗ. Бригада проходила именно здесь. Сибиряксем ун чух Хура тинӗс хӗрринчи ҫуркуннене тата унӑн чи савӑнӑҫлӑ та чи чаплӑ уйӑхне — май уйӑхне — пуҫласа курнӑ. Сибиряки, они впервые видели черноморскую весну и самый радостный, самый торжественный ее месяц — май. Ку ӗҫ йывӑҫсем чечеке ларнӑ, анчах симӗсленме ӗлкӗреймен вӑхӑтра — май уйӑхӗн пуҫламӑшӗнче пулса иртнӗ. Это было в самом начале его, когда деревья расцвели, не успев зазеленеть. Иудин йывӑҫӗн вӑрӑм турачӗсем вӗтӗ те ҫӑра чечексемпе витӗнчӗҫ те аякран пысӑк кӑвак мерченсем пек курӑнаҫҫӗ. Длинные ветви иудина дерева покрылись мелкими, частыми цветами и торчали, как гигантские фиолетовые кораллы. Персикпе миндаль йывӑҫӗсем, шалтан ҫутатнӑ пек, кӗрен тӗспе ҫутӑлаҫҫӗ. Розово, точно освещенные изнутри, светились персиковые и миндальные деревья. Чечексен ансӑр авкаланчӑкӗсемпе тулса ларнӑ чул тусен ҫурӑкӗсем, хӗрлӗ, кӗрен, тепӗр чух тата кӑвак тӗспе ҫунаҫҫӗ. Красным и розовым, реже синим, горели трещины скал, набитые узенькими кривульками цветов. Ҫиелтен слива тата миндаль чечекӗсемпе витсе лартнипе пӗчӗк садсем пек курӑнакан танксем вирхӗне-вирхӗне иртеҫҫӗ, пӑхмалли хушӑксенчен ту ҫинче ӳсекен тюльпан букечӗсем курӑнаҫҫӗ. Танки мчались, замаскированные сверху цветущими сливами и миндалем, будто клочки садов, а из смотровых щелей торчали букетики горных тюльпанов. Ҫапӑҫура вилнӗ ҫынсене пытарнӑ чух чечексем илме инҫете каймалла пулман. Когда хоронили погибших, за цветами далеко ходить не приходилось. Нумайӑшӗ тата аллисене тытнӑ чечекӗсемпех виле-виле кайнӑ. Многие так и погибали с цветами в руках.
— Ривьера, — терӗ Ральф, Лондонра тухса тӑракан хаҫатӑн корреспонденчӗ. — Ривьера, — сказал Гальф, корреспондент лондонской газеты. — Е Итали евӗрлӗрех, — вӑл Воропаев танкистсем ҫинчен каласа панинчен пӗр сӑмахне те илтмен пекех пулчӗ. — Или немного Италии, — точно он не расслышал ни одного слова из рассказа Воропаева о танкистах.
— Ривьерӑра ҫапӑҫнӑ-им вара? — ыйтрӗ Воропаев, анчах автомобиль кӑшкӑртнӑ пирки ӑна ответлемерӗҫ; автомобиль ту каҫҫинчи чи йывӑр вырӑнпа иртсе пырать. — Разве на Ривьере сражались? — спросил Воропаев, но ему не ответили за ревом клаксона; автомобиль преодолевал как раз самую тугую петлю перевала.
Тинӗс пытансан тата малта аякӗ ҫинче ыйхӑланӑ пек ҫурма выртакан тусем — салху та пӗр евӗрле пейзаж курӑнса кайсан — халиччен ыйхӑласа пынӑ француз:
— Сталин Севастопольте пулнӑ-и? Черчилльпе Рузвельт та паян унта тухса кайнӑ, теҫҫӗ, — тесе ыйтрӗ. Когда скрылось море и впереди показались сонно полулежащие на боку горы, грустный и однообразный пейзаж, — француз, до сих пор дремавший, спросил: — Сталин был уже в Севастополе? Говорят, что Черчилль и Рузвельт выехали туда сегодня.
— Пӗлместӗп, — терӗ Воропаев. — Не знаю, — ответил Воропаев. — Эпӗ унта халлӗхе никама та ямӑттӑм. — Я бы никого туда не пускал пока.
Акӑлчан ҫепӗҫҫӗн ҫапла хушса хучӗ: Англичанин вежливо уточнил:
— Паллах.- Конечно же. Истори палӑкӗсене малтан яланах тепӗр хут ҫӗнетни, пуянлатни кирлӗ. Памятники истории всегда нуждаются в некотором оснащении, в доработке.
— Ку Дюнкерк мар вӗт-ха, — хирӗҫлерӗ Воропаев. — Это же не Дюнкерк, — возразил Воропаев. — Севастополе эпӗ сире те кӗртмен пулӑттӑм. — А в Севастополь я не пустил бы даже вас. Унта минӑсем нумай-хӑ. Там еще много мин.
— Эпир, господин проводник, ӑҫта каяс килнӗ, ҫавӑнта каятпӑр, пӗр ҫавӑнта кӑна. — Мы, господин проводник, пойдем туда, куда нам захочется, и только туда. Сӑмах майӗпе, эпӗ чарӑнса ирхи апат тӑвассишӗн сасӑлатӑп. Кстати, я голосую за остановку и завтрак.
Кунпа пурте хаваслансах килӗшрӗҫ. Все торжественно проголосовали. Севастополь вӗсене ытла кирлех те пулман. Севастополь был им нужен, как прошлогодний снег.
Апатланса пӗтерес умӗн Гаррис ҫапла каларӗ: Когда заканчивали завтрак, Гаррис сказал:
— Эпӗ вырӑс темине пула паллӑ журналист пулса тӑни ҫинчен пӗлсен, пирӗн хисеплӗ те хаяр полковник питӗ тӗлӗнӗ. — Наш почтенный, но строгий полковник будет очень удивлен, узнав, что я выдвинулся как журналист благодаря русской теме.
Воропаев журналист умне хӑяккӑн пӑрӑнса ларчӗ. Воропаев сел боком к рассказчику. Ҫакӑнтан, ют ҫӗршыв хӑнисем коньяк ӗҫсе ларакан вырӑнпа, пӗлтӗр Провалов дивизийӗ иртнӗ. Здесь, где допивали коньяк иностранные гости, в прошлом году проходила дивизия Провалова. Нумайӑшӗ аса килеҫҫӗ… Многое вспомнилось…
Ҫав вӑхӑтра Гаррис 1909 ҫулта, хӑй ҫамрӑк турист пулса Парижра пурӑннӑ чух, Шатло театрӗнче вырӑс сезонӗ уҫӑлни ҫинчен каласа пама тытӑнчӗ. Гаррис между тем начал рассказывать, что в 1909 году, когда он проводил время в Париже в качестве юного туриста, в театре Шатло открылся русский сезон. Ун пек чух халиччен пӗлмен халӑхпа паллашма питӗ меллӗ. Удобный случай познакомиться с народом, о котором ничего не знаешь. Ӑна «Князь Игоре» курма тур килнӗ, Шаляпина итленӗ, Нижинскийпе Карсавина ташшисене тата Фокин половецсем пек ташласа кӑтартнине курнӑ. Гаррис попал на «Князя Игоря», услышал Шаляпина, увидел танцы Нижинского и Карсавиной и «Половецкие пляски» Фокина.
— Эсир пӗлетӗр-и, господа, мӗн пулса иртрӗ? — Вы понимаете, господа, что получилось? «Князь Игорь» — опера. «Князь Игорь» — опера. Вӑл кӑшт йывӑртарах, вырӑссен пурте йывӑр, анчах килӗшӳллӗ, илемлӗ. Немного тяжеловатая, как все русское, но мелодичная. Паллах, Шаляпин — питӗ ӑста юрӑҫӑ. И, конечно, Шаляпин — отличный певец. Паллах, Нижинский — ташӑсен королӗ. И, конечно, Нижинский — король танца. Анчах опера ӑнӑҫлӑхне юрӑҫӑсемпе солист-ташӑҫӑсем мар, массӑллӑ ташӑсем кӳчӗҫ. Но успех сделали не певцы, не танцоры-солисты, а массовые пляски. Ҫав массӑллӑ ташӑсем ӗнтӗ вырӑс халӑхӗн чунне кӑтартса пачӗҫ. Именно они открыли глаза на русскую душу. Хӗрӳллӗх, хаярлӑх, хӑйне хӑй пӗлми пулни. Страсть, ярость, самозабвение!.. «Хӑйне хӑй пӗлми пулни» тесе эпӗ ӑнсӑртран каламарӑм. Я не случайно сказал — самозабвение. Ҫак сӑмах ҫаврӑнӑшӗ чун мӗнле пулнине кӑтартса парать, ҫавӑн пек япала пӗр вырӑс халӑхӗн ҫеҫ пулма пултарать. Слово это выражает состояние души, свойственное одним русским. Хӑйне хӑй, хӑйӗн нушисене манса кайни. Забвение себя, своих нужд.
Гаррис Воропаев ҫине ҫаврӑнса пӑхрӗ. Гаррис оглянулся на Воропаева.
— Хӑйне хӑй пӗлми пулни текен ӑнланӑва ҫутатса панӑ чух эпӗ йӑнӑшсем тумастӑп-и, хисеплӗ полковник? — Я не делаю ошибок в толковании понятия самозабвения, почтенный полковник?
— Чӑнах та, калама пултараймастӑп. — Право, не скажу. Эпӗ чӗлхеҫӗ мар. Я — не языковед.
— А!— А! Ку очко ӗнтӗ. Это уже очко. Эсир пурне те пӗлнӗ пек туйӑнчӗ мана. А то мне показалось, что вы все знаете. Ҫапла, малтанхи ҫине куҫатӑп. Итак, возвращаюсь. Ҫав постановкӑна кинолента ҫине ӳкерсе илнӗ пулсан, эпир, американецсем, вырӑссене пӗр вунӑ ҫул маларах пӗлнӗ пулӑттӑмӑр. Если бы ту постановку можно было увековечить на киноленте, мы, американцы, узнали бы русских на десять лет раньше. Ун чухне эпӗ ӑсран тайӑлтӑм, ухмаха ертӗм. Я тогда просто с ума сошел. Сиксе тӑракан ҫулӑм пек, половецсем ушкӑнӗпе вӗҫсе тухрӗҫ те чӑпӑрккасемпе суллаҫҫӗ, кукӑр хӗҫсемпе хӑмсараҫҫӗ, улаҫҫӗ, йынӑшаҫҫӗ, чӗнеҫҫӗ, тата та хытӑрах чупаҫҫӗ, хӑратаҫҫӗ. Тут ордою, как пляшущее пламя, ворвались половцы, машут бичами, потрясают кривыми саблями и вопят, стонут, зовут, и все быстрее взлетают, грозят. Шуйттан илесшӗ, ку сценӑна курнӑ чух партерти малти ретре ларма та хӑрушӑччӗ. Чорт побери, это такая сцена, что в первом ряду партера было страшно сидеть. Эпӗ ун чухнех хама хам ҫапла каларӑм: вырӑс искусстви хӑй халӑхӗ таҫта инҫете хӗрӳллӗн сикме тӑрӑшнине аран-аран чарса тӑрать, терӗм. Я тогда же сказал себе: русское искусство с огромным напряжением сдерживает страсть своего народа к прыжку куда-то вдаль. Мӗн чухлӗ сӑр, мӗн чухлӗ ритм, таҫта тӑваттӑмӗш виҫене сиксе тухма тӑрӑшни мӗн чухлӗ! Сколько красок, сколько ритмов, сколько порыва прорваться куда-то в четвертое измерение! Тур ан хуштӑрах, — шутларӑм эпӗ, — хӑҫан та пулин ҫак хӑйне хӑй пӗлми пулса кайма пултаракан хӗрӳлӗх искусство чиккине татасса. Не дай бог, — думал я, — если эта самозабвенная страсть когда-нибудь вырвется за границы искусства. Манӑн пӗрремӗш корреспонденци вырӑс балечӗ ҫинчен пулчӗ. И первая моя корреспонденция была о русском балете.
— Аван! — терӗ йӗркеллӗн француз, ура ҫине тӑма хатӗрленсе. — Браво! — тактично сказал, готовясь подняться, француз.
— Пирӗн вӑхӑт пур-ха, — тытса чарчӗ ӑна акӑлчан. — У нас еще есть время, — удержал его англичанин. — Гаррис эпир унӑн коньякне ӗҫсе пӗтеричченех каласа кӑтартма пултарать. — Гаррис волен рассказывать столько времени, сколько мы будем допивать его коньяк.
— Балечӗ юрӗ-ха вӑл, анчах ун чухне вырӑс балеринисене алӑ ҫупакан чее Бриан та вырӑссем паллӑ мар ҫӗрелле епле сикни ҫинчен каласа парайман пулӗччӗ. — Да, балет балетом, а тогда даже хитрый Бриан, рукоплескавший русским балеринам, не мог бы предсказать столь ошеломляющих темпов русского прыжка в неизвестность. Пӗлетӗр-и, господин полковник, тепӗр чух эпӗ Россия политикӑна кӗрсе кайнишӗн питӗ шеллетӗп. Знаете, господин полковник, я иногда жалею, что Россия ушла в политику.
— Паллах, балет, ытти мӗнпур искусствӑсем пекех, халӑх чунне кӑтартса парать, анчах ҫӗршыва балет тӑрӑх тӗпчесе вӗренни — сада мӗнле ӗрчетмеллине варени тӑрӑх тӗпчесе вӗренни пекех, — терӗ Воропаев. — Конечно, балет, как и всякое искусство, выражает душу народа, но изучать страну по балету — это все равно, что изучать садоводство по варенью, — сказал Воропаев. Унӑн Гарриспа чӑнласах тавлашас килмерӗ. Ему не хотелось всерьез спорить с Гаррисом. Вӑл ӑна урӑхла шухӑшлаттарма пултарас ҫуккине туйса илчӗ. Он чувствовал, что не переубедит его. — Толстоя, Чехова, Горькие вуласа тухнӑ пулсан, килтен тухмасӑрах эсир Россия ҫинчен ытларах пӗлме пултарнӑ пулӑттӑр. — Даже не выезжая из дома, вы могли бы узнать о России куда больше, если бы прочитали Толстого, Чехова, Горького. Ленин ҫинчен каламастӑп та эпӗ, — хушса хучӗ вӑл, тарӑхнине аран-аран пусарса. Я уж не говорю о Ленине, — добавил он, с трудом подавляя раздражение.
Ӑна итлесе пӗтернӗ хыҫҫӑн, Гаррис хӑйне Бакстпа Бенуа декорацийӗсем ҫинчен чаплӑ Морис Дени мӗн калани ҫинчен малалла каласа пама пуҫларӗ, Воропаев сехечӗ ҫине пӑхса илчӗ. Выслушав его, Гаррис продолжал рассказывать о том, что говорил ему знаменитый Морис Дени о декорациях Бакста и Бенуа, а Воропаев поглядел на часы. Ҫак сехет тӗлнелле тата ҫак кун Уйрӑм Приморски ҫарӑн дивизийӗсем пӗлтӗр Балаклава айлӑмне талпӑнса кӗчӗҫ те инҫетре, горизонтра, 1855 ҫулта пӗтнӗ итальянецсен ячӗпе лартнӑ палӑка курчӗҫ. Приблизительно в этот час и в этот день дивизии Отдельной Приморской армии ворвались в прошлом году в балаклавскую долину и увидели вдали, на горизонте, памятник погибшим в 1855 году итальянцам. Сапун-ту ҫине, Севастополь голгофӗ ҫине хӑпармалли ҫӗре ҫитрӗҫ. Начинался подъем на Сапун-гору, севастопольскую голгофу.
Ҫакӑнта мӗн пулса иртнин картинине пурнӑҫ пӗр самантлӑха та пулин ҫӗнӗрен кӑтартса парас пулсан, — ҫук, мӗн пулса иртнин картинине мар, ҫав картинӑн сассисене кӑна, ҫапӑҫӑвӑн хӑрушӑ шавне кӑна, — американецӑн чӗлхи ҫӑвар маччи ҫумне ҫыпӑҫса ларнӑ пулӗччӗ, Гаррис ҫав «хӑйне хӑй пӗлми пулни» текен сасӑсене илтес пулсан, вырӑс ҫапӑҫӑвӗ хӑй тӗллӗн епле хӗрсе кайнине курас пулсан, унӑн эрехпе скептицизм сӑхнӑ чӗри яланлӑхах чарӑнса ларнӑ пулӗччӗ. Если бы хоть на одно мгновение жизнь восстановила картину происходившего здесь — нет, даже не картину, а одни звуки ее, один ужасный рев сражения, — язык американца прилип бы к нёбу, и его сердце, пропитанное алкоголем и скептицизмом, навсегда остановилось бы при звуках того, что он называл «самозабвением», при стихийном разгуле русского боя.
Дивизисем, саранча пек, ҫумма-ҫумӑн шӑваҫҫӗ… Дивизии ползли плечо в плечо… Команднӑй пунктсем малалла питӗ хӑвӑрт куҫса пыракан ротӑсемпе полксем хыҫҫӑн вырнаҫса пыма ӗлкӗреймеҫҫӗ, вӗсем пулман пекех туйӑннӑ, мӗншӗн тесен кашни салтакшӑнах паллӑ ҫапӑҫӑва ертсе пыма питӗ ансат. Командные пункты не успевали располагаться за стремительно продвигавшимися боевыми порядками, да их даже как будто и не было, ибо просто командовать сражением, понятным каждому солдату.
Ку ҫапӑҫу салтак ҫапӑҫӑвӗ, халӑх ҫапӑҫӑвӗ пулнӑ, ҫав ҫапӑҫӑвӑн пуҫламӑшне тата вӑл мӗнле вӗҫленессине пурте малтанах пӗлсе тӑнӑ. Это было сражение солдатское, народное, начало и исход которого каждый знал заранее. Пӗри кӑна паллах пулман: пӗр куна пырӗ-и вӑл, эрнене-и е уйӑха-и. Ҫапӑҫу кирек мӗн чухлӗ тӑсӑлсан та, унӑн результачӗ пӗрре кӑна пулма пултарнӑ — Севастополе ирӗке кӑларни. Одно лишь было не совсем ясно — продлится ли оно день, неделю или месяц. Но сколько бы ни длилось оно, результат мог быть один — освобождение Севастополя.
Сапун-тӑвӑн айлӑмӗпе тайлӑмӗсем ҫинче известь тусанӗ явӑнать, пуҫ ҫине чул пӗрчисем тӑкӑнаҫҫӗ, Пехотинецсемпе артиллеристсем, пӗр вуникӗ ҫын, туппа кӳлӗнсе, тӑвӑн чӑнкӑ тайлӑмӗ ҫине чупса улӑхса кайнине аса илчӗ Воропаев. Белая известковая пыль стояла над долиной и скатами Сапун-горы; падал частый каменный дождь, Воропаев вспомнил, как человек двенадцать пехотинцев и артиллеристов, впрягшись в пушку, бегом втаскивали ее на крутой скат горы. Вӗсем гимнастеркӑсӑрах, пичӗсем тӑрӑх тар юха-юха анать, вӗсем туппа кӳлӗннӗ те — чупаҫҫӗ, мӗн вӑй ҫитнӗ таранах темӗн кӑшкӑраҫҫӗ. Они были без гимнастерок, с лиц их катился пот, они бежали, запрягшись в пушку, и во весь голос что-то кричали. Тупӑ ҫӳлелле чылай хӑвӑрт улӑхса пырать, «бурлаксенчен» кам та пулин ӳксен, ун вырӑнне ҫавӑнтах урӑххи тӑрать. Пушка взбиралась вверх довольно быстро, и если кто-либо из «бурлаков» падал, его сейчас же заменяли. Пӗчӗк ачасене йӑтса пынӑ пек ярса тытнӑ та, салтаксем снарядсем ҫӗклеҫҫӗ, вӗсем те тупӑ хыҫҫӑн чупсах пыраҫҫӗ, йӑтса пыраканни ӳксен вара икӗ ҫухату пулать: боецӗ те, снарячӗ те пӗтеҫҫӗ. За пушкой, тоже бегом, на руках, как ребят, тащили снаряды, и если подносчик падал, это была двойная потеря — и бойца и снаряда.
— Мӗн ҫухӑрашатӑр эсир, ачасем? — ыйтрӗ Воропаев, кӑшкӑрнипе пӳлӗнсе сывлакан салтаксене шеллесе. — Чего вы орете, ребята? — жалеючи задыхающихся криком солдат, спросил Воропаев. — Паян ку — Кӑшкӑру тӑвӗ, полковник юлташ, — ответлерӗ ӑна ҫамрӑк артиллерист, — ун енче, нимӗҫ енче — Сапун-тӑвӗ, каҫ пуласпа эпир ӑна Хӑйӑлти-ту туса хурӑпӑр. — Сегодня это Крикун-гора, товарищ полковник, — ответил ему молоденький артиллерист, — а с его стороны, с немецкой — Сапун-гора, а к вечеру сделаем ему Хрипун-гору.
Нимӗҫе Хӑйӑлти-тӑва чухлаттарса илтерме тӑхӑр сехет хушши пӗр вӗҫӗмсӗр штурмламалла пулчӗ. Понадобилось девять часов непрерывного штурма, чтобы немец почувствовал Хрипун-гору. Акӑ ӑҫта ӗнтӗ вырӑссем «хӑйне хӑй пӗлми пулнине» чӑннипе кӑтартса пачӗҫ. Вот где развернулось истинное самозабвение.
Ҫав хушӑра Гаррис хӑйӗнне тӑсрӗ. Гаррис между тем еще рассказывал:
— Морис Дени мана ҫапла каларӗ: — Морис Дени так и сказал мне: «Спектакле эпӗ хамӑн этюдникӗме илсе пыратӑп. «Я приду на спектакль со своим этюдником. Ку хӑҫан та пулин художнике курӑнма пултарнӑ чи асамлӑ юмах». Это самый волшебный мираж, который когда-либо мог явиться художнику».
— Ҫапла ҫав, вӑл ҫулсенче ҫутӑ сӑрсемпе чӑпар япаласене юратнӑ, — килӗшрӗ малалла каясси ҫинчен ҫаплах шутласа ларакан француз: коньяк пӗтнӗ ӗнтӗ. — Да, в те годы любили яркие краски и пестроту, — согласился француз, все время думавший о том, что пора бы ехать дальше, — коньяку уже не было.
Гаррис, юлашкинчен, француза ура ҫине тӑма ирӗк пачӗ, хӑй те тӑчӗ. Гаррис, наконец, позволил французу встать и поднялся сам.
— Тӗлӗнмелле, — терӗ кӑшт кулса Воропаев, — вырӑс чунӗн сӑнарне балетра… тупрӑр пулать. — Странно, что образ русской души вы нашли… в балете, — с усмешкой сказал Воропаев. Эсир ҫав сӑнара ҫеҫ пӗлетӗр. — Вы только его и знаете. Унччен пӗр тӑватӑ ҫул маларах Мускавра, пиллӗкмӗш ҫулхи баррикадӑсем ҫинче пулса курнӑ пулсан, мӗн каланӑ пулӑттӑрччӗ эсир? Интересно, что бы вы сказали, побывав за четыре года до того в Москве, на баррикадах пятого года? Е эсир Павловӑн, Сеченовӑн кӗнекисене пӗлнӗ пулсан? Или если бы вы знали книги Павлова, Сеченова? Тӗслӗхрен, халӗ эпир ҫывхарса пыракан Сапун-тӑва вырӑссем епле штурмлани пирӗн халӑхӑн чунне чылай тарӑнрах уҫса панӑ пулӗччӗ сире, тесе шутлатӑп эпӗ. Мне, например, кажется, что штурм Сапун-горы, к которой мы приближаемся, гораздо глубже мог бы раскрыть вам душу нашего народа. Е, калӑпӑр, Сталинград. Или Сталинград, скажем. Эсир мӗнле шутлатӑр? Как вы думаете?
Гаррис хулпуҫҫийӗсене сиктерсе илчӗ. Гаррис пожал плечами. Акӑлчан хӑйӗн темӗнле справочникӗ ҫине пӑхса илчӗ те:
— Мӗнле каларӑр эсир? Сапун-ту-и? — тесе ыйтрӗ. Англичанин, взглянув в какой-то маленький справочник, спросил: — Как вы сказали? Сапун-гора?
— Ҫапла, Сапун-ту. — Да, Сапун-гора. Союзниксен 1855 ҫулхи ҫӑвине кайса курма юрать пек туйӑнать мана. — Мне бы казалось, стоит заглянуть на кладбище союзников тысяча восемьсот пятьдесят пятого года. Эсир епле шутлатӑр? Как вы считаете?
Гарриспа Воропаев хушшинчи тавлашӑва питӗ килӗштермен ҫепӗҫ француз вӗсем хушшинчи тавлашӑва пӗтерме шутларӗ: Очень вежливый француз, которому была ужасно неприятна пикировка Гарриса с Воропаевым и который, очевидно, считал своей обязанностью стушевать разногласия, сказал:
— Эпӗ, господа, ҫапла каланӑ пулӑттӑм. — Я бы так, господа, формулировал. Палӑксем! Памятники! Эпир палӑксем кӑна пӑхса ҫӳретпӗр — ҫакӑнта темӗнле йӗрке пур. Мы осматриваем только памятники — в этом какая-то система. Унсӑрӑн пулса иртнӗ событисене тарӑнӑн анализлеме тытӑнсан… Иначе, если мы углубимся в анализ имевших место событий… Эсир мӗнле шутлатӑр? Как вы думаете?
— Тӗрӗс, — килӗшрӗ акӑлчан. — Правильно, — согласился англичанин. — Палӑксем — ку ӗнтӗ, чӑнах та, йӗрке. — Памятники — это по крайней мере система. Эсир епле? А вы?
— Редакцие хам кунта пулнине ӗнентерме хулара манӑн пӗр вуник ӳкерчӗк ҫапса илмелле, — терӗ Гаррис. Гаррис сказал: — Мне важно сделать дюжину снимков в городе, чтобы доказать редакции, что я тут был. — Хулара мӗнле те пулин палӑксем пур-и? В городе есть какие-нибудь памятники?
— Ҫук-ха, анчах пӗтӗм хула — палӑк. — Нет еще, но весь город — сплошной памятник.
— Ҫук, ҫук, эсир итлӗр ҫеҫ ӑна, — ҫивӗчленчӗ Гаррис, — ку ӗнте чӑн-чӑн большевикла. — Нет, нет, вы только послушайте его, — оживился Гаррис, — это чисто по-большевистски. Палӑкӗсем вӗсен унта асра та ҫук, апла пулин те вӑл ыйтӑва тур-де-тэт мелӗпе ҫӗре пӑрахать те ҫапла каласа хурать: пӗтӗм хулана пӗр пӗтӗмӗшле палӑк пек ӑнланмалла. Памятников у них тут и в помине нет, а между тем он приемом тур-де-тэт бросает вопрос наземь и говорит: весь город надо понимать как единый памятник. Ух, ҫав вӗҫен диалектики! Ох, уж эта мне диалектика! Пӗр сӑмахпа, эпӗ те ыттисемпе пӗрле. В общем, я — как большинство.
Автобус аяккалла, акӑлчансен 1855 ҫулхи кивӗ ҫӑви еннелле, пӑрӑнчӗ. И автобус свернул в сторону, к старому английскому кладбищу 1855 года.
