Двуязычный корпус чувашского языка

Текст: I

Раздел: Умӗн

Автор: Михаил Рубцов

Источник: Тургенев И.С. Умӗн: роман. — Шупашкар: Чӑваш АССР государство издательстви, 1955. — 160 с.

Год: 1955; Добавлен: 2020.06.29 16:56

Предложений: 211; Слово: 2391

Тип текста: Проза

По-русскиПо-чувашски Тема: Не указано

1853 ҫул, ҫуллахи чи шӑрӑх кунсенчен пӗри; Кунцовӑран инҫех мар юхса иртекен Мускав юханшывӗн хӗрринчи ҫӳлӗ ҫӑка сулхӑнӗнчи ҫерем ҫинче икӗ ҫамрӑк выртаҫҫӗ.В тени высокой липы, на берегу Москвы-реки, недалеко от Кунцева, в один из самых жарких летних дней 1853 года лежали на траве два молодых человека. Пӗри, сӑнтан пӑхсан, 23 ҫулсенче, вӑрӑм пӳллӗ те хура сӑн-питлӗ, чалӑшрах шӗвӗр сӑмсаллӑ, ҫӳлӗ ҫамкаллӑ, кӑштах кулкаласа тӑракан ҫӳхе туталлӑскер, месерле выртнӑ та пӗчӗк кӑвак куҫӗсене хӗссе инҫетелле пӑхать; тепри ӳпне выртнӑ, сарӑ кӑтра ҫӳҫлӗ пуҫне чавсаланнӑ аллисем ҫине тӗревлесе, вӑл та таҫта инҫетелле пӑхать. Один, на вид лет двадцати трех, высокого роста, черномазый, с острым и немного кривым носом, высоким лбом и сдержанною улыбкой на широких губах, лежал на спине и задумчиво глядел вдаль, слегка прищурив свои небольшие серые глазки; другой лежал на груди, подперев обеими руками кудрявую белокурую голову, и тоже глядел куда-то вдаль. Вӑл, хӑйӗн юлташӗнчен виҫӗ ҫул аслӑ пулсан та, унран чылай ҫамрӑк пек туйӑнать: унӑн уссийӗ те тин ҫеҫ шӑтса тухнӑ-ха, янахӗ ҫинче те ҫемҫе тӗк кӑна. Он был тремя годами старше своего товарища, но казался гораздо моложе; усы его едва пробились и на подбородке вился легкий пух. Унӑн ҫамрӑк та ҫаврака сӑн-питӗнче, хура йӑваш куҫӗсенче, мӑкӑрӑлса тӑракан хитре тутинче тата шурӑ аллисенче темле ачалла кӑмӑллӑх, хӑй ҫине пӑхтаракан темле илемлӗх пур. Было что-то детски-миловидное, что-то привлекательно изящное в мелких чертах его свежего, круглого лица, в его сладких карих глазах, красивых выпуклых губках и белых ручках. Унӑн пӗтӗм кӗлетки сывӑ ҫыннӑн телейлӗ хаваслӑхӗпе, чарусӑрлӑхпа, ним шухӑшсӑрлӑхпа, мӑнаҫлӑхпа, ҫамрӑклӑхӑн ытарайми илемлӗхӗпе сывлать. Всё в нем дышало счастливою веселостью здоровья, дышало молодостью — беспечностью, самонадеянностью, избалованностью, прелестью молодости. Вӑл йӑлт-ялт пӑхкаласа та илет, кулкалать те, хӑй ҫине савса пӑхнине пӗлсе тӑракан арҫын ачасем пек, пуҫне те аллисем ҫине таять. Он и поводил глазами, и улыбался, и подпирал голову, как это делают мальчики, которые знают, что на них охотно заглядываются. Унӑн ҫийӗнче блуза евӗр шалпар шурӑ пальто; ҫинҫе мӑйне сенкер тутӑр ҫыхнӑ, лӳчӗркенсе пӗтнӗ улӑм шлепки хӑй ҫумӗнче, курӑк ҫинче йӑваланса выртать. На нем было просторное белое пальто вроде блузы; голубой платок охватывал его тонкую шею, измятая соломенная шляпа валялась в траве возле него.

Юлташӗ, унпа танлаштарсан, старик пекех курӑнать; унӑн кӑнттам кӗлетки ҫине пӑхсан, вӑл та ҫутҫанталӑкпа киленет, ӑна та аван, тесе никам та калас ҫук.В сравнении с ним его товарищ казался стариком, и никто бы не подумал, глядя на его угловатую фигуру, что и он наслаждается, что и ему хорошо. Вӑл мелсӗррӗн выртнӑ; унӑн пуҫӗ, тӑрри сарлака та аялалла шӗвӗрленсе анаканскер, мӑйӗ ҫинче темле мелсӗррӗн ларать; аллисене мӗнле хунинче те ҫан-ҫурӑмне тӑп кӑна тытса тӑракан сюртук тӑхӑннӑ пӳ-сийӗнче те, шӑрчӑкӑн кайри урисем евӗрлӗ хутлатса хунӑ вӑрӑм урисенче те мелсӗрлӗх палӑрать. Он лежал неловко; его большая, кверху широкая, книзу заостренная голова неловко сидела на длинной шее; неловкость сказывалась в самом положении его рук, его туловища, плотно охваченного коротким черным сюртучком, его длинных ног с поднятыми коленями, подобных задним ножкам стрекозы. Кусем пурте ҫапла пулин те, вӑл йӗркеллӗ ҫын пулни курӑнать: унӑн пӗтӗм майсӑр кӗлеткинче йӗркелӗх йӗрӗсем палӑраҫҫӗ, кӑшт кулӑшларах илемсӗр пит-куҫӗ вӑл шухӑшлама хӑнӑхнине, ырӑ кӑмӑллӑ пулнине кӑтартать. Со всем тем нельзя было не признать в нем хорошо воспитанного человека; отпечаток «порядочности» замечался во всем его неуклюжем существе, и лицо его, некрасивое и даже несколько смешное, выражало привычку мыслить и доброту. Вӑл Андрей Петрович Берсенев ятлӑ; унӑн юлташӗ, сарӑ ҫӳҫлӗ ҫамрӑк ҫынна, Павел Яковлич Шубин, тесе чӗнеҫҫӗ. Звали его Андреем Петровичем Берсеневым; его товарищ, белокурый молодой человек, прозывался Шубиным, Павлом Яковлевичем.

— Мӗншӗн эсӗ, ман пек, кӑкӑр ҫинче выртмастӑн? — ыйтрӗ Шубин, калаҫу пуҫарса.— Отчего ты не лежишь, как я, на груди? — начал Шубин. — Капла авантарах. — Так гораздо лучше. Уйрӑмах икӗ уруна ҫӗклесе, кӗлисемпе пӗр-пӗрине ак ҫапла шакканӑ чухне. Особенно когда поднимешь ноги и стучишь каблуками дружку о дружку — вот так. Курӑк сӑмса айӗнчех: куҫна чалӑртса, тавралӑха пӑхма йӑлӑхтарса ҫитерчӗ-тӗк, пӗр-пӗр мӑн хырӑмлӑ кӑпшанкӑ курӑк ҫийӗн мӗнле шунине е кӑткӑ мӗшӗлтетнине пӑхса вырт. Трава под носом: надоест глазеть на пейзаж — смотри на какую-нибудь пузатую козявку, как она ползет по былинке, или на муравья, как он суетится. Чӑнах та — капла авантарах. Право, так лучше. Эсӗ халь акӑ темле мӑнаҫлӑ чармакланса-кармакланса, каснӑ-лартнӑ леш, балетра ташлакан хӗрарӑм хулӑн хутран тунӑ чул ту ҫумне таяннӑ чухнехи пек выртатӑн… А то ты принял теперь какую-то псевдоклассическую позу, ни дать ни взять танцовщица в балете, когда она облокачивается на картонный утес. Асна ил-ха: халь эсӗ чӑнласах та канма тивӗҫлӗ ҫын… Ты вспомни, что ты теперь имеешь полное право отдыхать. Калама кӑна ансат: виҫҫӗмӗш кандидат пулса тухрӑн вӗт! Шутка сказать: вышел третьим кандидатом! Канӑр, сэр, вӑйранах мекеҫленсе ан выртӑр, аллӑр-урӑрсене ирӗклӗнрех саркаласа хурӑр. Отдохните, сэр; перестаньте напрягаться, раскиньте свои члены!

Шубин ҫак сӑмахсене пӗтӗмпех сӑмсапа, ҫурма-юлхавлӑн, ҫурма-шӳтлесе каласа хучӗ (ачаш ачасем хӑйсен килне вӗсем валли канфет илсе ҫӳрекен ашшӗ-амӑшӗсен пӗлӗшӗсемпе ҫавнашкал калаҫаҫҫӗ), вара, хӑйне хирӗҫ каласса кӗтсе илеймесӗр, пуҫланӑ сӑмахне малалла тӑсрӗ:Шубин произнес всю эту речь в нос, полулениво, полушутливо (балованные дети говорят так с друзьями дома, которые привозят им конфекты), и, не дождавшись ответа, продолжал:

— Пуринчен те ытла мана ҫак кӑткӑсем, нӑрӑсем тата ытти ҫавнашкал господа хурт-кӑпшанкӑсем хӑйсене ҫав тери мӑнкӑмӑллӑ тыткалани тӗлӗнтерет: вӗсен пурнӑҫӗ мӗне те пулин пӗлтернӗ пекех, каллӗ-маллӗ мӑнаҫлӑн чупкаласа ҫӳреҫҫӗ.— Меня больше всего поражает в муравьях, жуках и других господах насекомых их удивительная серьезность; бегают взад и вперед с такими важными физиономиями, точно и их жизнь что-то значит! — Курӑр-ха, ҫын — пурнӑҫ патши, ӑс-тӑнлӑ чӗрчун, вӗсем ҫине пӑхать, лешсем ӑна пӗлесшӗн те мар, тен, пӗр-пӗр вӑрӑмтуна пурнӑҫ патшин сӑмси ҫине ларӗ те, ӑна апат вырӑнне хурса, ӗмме пуҫлӗ. Помилуйте, человек, царь созданья, существо высшее, на них взирает, а им и дела до него нет; еще, пожалуй, иной комар сядет на нос царю создания и станет употреблять его себе в пищу. Ку кӳрентеретех ӗнтӗ. Это обидно. Тепӗр енчен илсе пӑхсан, вӗсен пурнӑҫӗ мӗнрен пирӗннинчен начар? А с другой стороны, чем их жизнь хуже нашей жизни? Тата, эпир хамӑр мӑнаҫланатпӑр пулсан, вӗсен мӗншӗн мӑнаҫланмалла мар-ха? И отчего же им не важничать, если мы позволяем себе важничать? Ну-ка, философ, ӑнлантарса пар мана ҫакна. Ну-ка, философ, разреши мне эту задачу! — Ма чӗнместӗн эсӗ? Что ж ты молчишь? Э?А?

— Мӗн… — мӑкӑртатрӗ Берсенев, картах сиксе.— Что? — проговорил, встрепенувшись, Берсенев.

— Мӗн! — терӗ Шубин та.— Что! — повторил Шубин. — Хӑвӑн тусу сан умӑнта ӑслӑ шухӑшсем каласа парать, эсӗ пур — ӑна итлесшӗн те мар. — Твой друг излагает перед тобою глубокие мысли, а ты его не слушаешь.

— Эпӗ тавралӑха пӑхса килентӗм.— Я любовался видом. Пӑх-ха, ҫав уйсем хӗвел питӗнче мӗнешкел йӑлкӑшаҫҫӗ! Посмотри, как эти поля горячо блестят на солнце! (Берсенев кӑштах селӗп калаҫать.) (Берсенев немного пришепетывал.)

— Хитре тӗспе сӑрланӑ, — терӗ Шубин — Пӗр сӑмахпа — ҫутҫанталӑк!— Важный пущен колер, — промолвил Шубин, — Одно слово, натура!

Берсенев пуҫне сулкаласа илчӗ.Берсенев покачал головой.

— Санӑн вӗсемпе манран ытларах киленмелле.— Тебе бы еще больше меня следовало восхищаться всем этим. Ку — сан ӗҫӳ: эсӗ артист. Это по твоей части: ты артист.

— Ҫук-с, ку ман ӗҫ мар, — тесе хирӗҫлерӗ те Шубин, шлепкине илсе, ӗнси ҫине лартрӗ.— Нет-с; это не по моей части-с, — возразил Шубин и надел шляпу на затылок. — Эп мясник-с: ман ӗҫ — аш-какай, аш ҫыпӑҫтармалла, хулпуҫҫисене, урасене, алӑсене; кунта акӑ нимӗнле форма та ҫук, вӗҫленни ҫук, — пур еннелле те сапаланса кайнӑ… — Я мясник-с; мое дело — мясо, мясо лепить, плечи, ноги, руки, а тут и формы нет, законченности нет, разъехалось во все стороны… Кай, тыт ӑна! Пойди поймай!

— Кунта та илем пур-ҫке, — астутарчӗ ӑна Берсенев.— Да ведь и тут красота, — заметил Берсенев. — Сӑмах май, кала-ха: пуҫланӑ барельефна туса пӗтертӗн-и эсӗ? — Кстати, кончил ты свой барельеф?

— Хӑшне? — Какого?

— Качака ҫавӑтнӑ ачана.— Ребенка с козлом.

— Ҫӑва патне! ҫӑва патне! ҫӑва патне! — юрланӑ чухнехи пек тӑсса кӑшкӑрчӗ Шубин.— К чёрту! к чёрту! к чёрту! — воскликнул нараспев Шубин. — Чӑн-чӑннисем ҫине, ваттисем туни ҫине, авалхисем ҫине пӑхрӑм та, хамӑн ӑнман япалана ҫапса салатрӑм. — Посмотрел на настоящих, на стариков, на антики, да и разбил свою чепуху. Эсӗ мана ҫутҫанталӑк ҫине кӑтартатӑн та: «Кунта та илем пур», тетӗн. Ты указываешь мне на природу и говоришь: «И тут красота». Паллах, пур япалара та — илемлӗх, санӑн сӑмсунта та вӑл пур, анчах кашни илем хыҫҫӑн хӑвалаймӑн. Конечно; во всем красота, даже и в твоем носе красота, да за всякою красотой не угоняешься. Ваттисем — вӗсем ун хыҫҫӑн хӑваламан та; вӗсен ӗҫне вӑл хӑй тӗллӗнех кӗрсе пынӑ, ӑҫтан — пӗр турӑ ҫеҫ пӗлет, пӗлӗтрен пулӗ. Старики — те за ней и не гонялись; она сама сходила в их создания, откуда — бог весть, с неба, что ли. Пӗтӗм тӗнче вӗсен аллинче пулнӑ; пирӗн вӗсем пек кармашма май ҫук: аллӑмӑрсем кӗске. Им весь мир принадлежал; нам так широко распространяться не приходится: коротки руки. Эпир вӑлтасене пӗр тӗле ывӑтатпӑр та — тинкерсе ларатпӑр вара. Мы закидываем удочку на одной точечке, да и караулим. Хыпать, лайӑх! хыпмасан… Клюнет — браво! а не клюнет…

Шубин чӗлхине кӑларса кӑтартрӗ.Шубин высунул язык.

— Тӑхта-ха, тӑхта, — пӳлчӗ ӑна Берсенев.— Постой, постой, — возразил Берсенев. — Ку парадокс. — Это парадокс. Эсӗ илеме кӑмӑлламастӑн, ӑҫта мӗнле илем тӗл пулатӑн, ӑна юратмастӑн пулсан, вӑл сана сан искусствунта та парӑнмасть. Если ты не будешь сочувствовать красоте, любить ее всюду, где бы ты ее ни встретил, так она тебе и в твоем искусстве не дастся. Илемлӗ сӑмахпа илемлӗ кӗвӗ хӑвӑн чӗрӳнте нимӗн те ҫуратмаҫҫӗ пулсан, эсӗ вӗсене кӑмӑлламастӑн пулсан, тесе каласшӑн эпӗ. Если прекрасный вид, прекрасная музыка ничего не говорят твоей душе, я хочу сказать, если ты им не сочувствуешь…

— Эх, эсӗ, кӑмӑллавҫӑ! — персе ячӗ те Шубин хӑй тупнӑ ҫӗнӗ сӑмахран хӑех кулса ячӗ, Берсенев — шухӑша кайрӗ.— Эх ты, сочувственник! — брякнул Шубин и сам засмеялся новоизобретенному слову, а Берсенев задумался. — Ҫук, тӑванӑм, — терӗ малалла Шубин, — эсӗ ӑслӑ философ, Мускав университечӗн виҫҫӗмӗш кандидачӗ, санпа тавлашма хӑрушӑ, уйрӑмах мана, вӗренсе пӗтереймен студента, анчах эпӗ сана акӑ мӗн калам: хамӑн искусствӑсӑр пуҫне эпӗ илеме хӗрарӑмсенче… хӗрсенче кӑна юрататӑп, ӑна та нумайранпа мар… — Нет, брат, — продолжал Шубин, — ты умница, философ, третий кандидат Московского университета, с тобой спорить страшно, особенно мне, недоучившемуся студенту; но я тебе вот что скажу: кроме своего искусства, я люблю красоту только в женщинах… в девушках, да и то с некоторых пор…

Вӑл месерле ҫаврӑнса выртрӗ те аллине пуҫӗ айне хучӗ.Он перевернулся на спину и заложил руки за голову.

Пӗр хушӑ нимӗн те чӗнмерӗҫ.Несколько мгновений прошло в молчании. Ялкӑшса тӑракан тӗлӗрнӗ ҫӗр ҫинче кӑнтӑрлахи вӗри шӑплӑх пусса тӑрать. Тишина полуденного зноя тяготела над сияющей и заснувшей землей.

— Сӑмах май, хӗрарӑмсем ҫинчен калам, — каллех пуҫларӗ Шубин.— Кстати, о женщинах, — заговорил опять Шубин. — Мӗншӗн-ха Стахова никам та алла илмест? — Что это никто не возьмет Стахова в руки? Куртӑн-и эсӗ ӑна Мускавра? Ты видел его в Москве?

— Ҫук.— Нет.

— Йӑлтах ӑсран тайӑлнӑ ватсупнӑ.— Совсем с ума сошел старец. Ларать кунӗ-кунӗпе хӑйӗн Августина Христиановни патӗнче, вилес пек кичем хӑйне, ҫапах ларать… Сидит по целым дням у своей Августины Христиановны, скучает страшно, а сидит. Пӑхаҫҫӗ пӗр-пӗрин ҫине ҫӑварӗсене карса, айванла… Глазеют друг на друга, так глупо… Пӑхма та йӗрӗнмелле. Даже противно смотреть. Пыр та калаҫ унпа. Вот поди ты! Мӗнешкел лайӑх ҫемьере пурӑнма турӑ пилленӗ ҫав ҫынна — ҫук, Августина Христиановнӑнах пар ӑна! Каким семейством бог благословил этого человека: нет, подай ему Августину Христиановну! Унӑн кӑвакалла сӑн-питӗнчен ирсӗртереххине эпӗ ҫуралнӑранпа та курман! Я ничего не знаю гнуснее ее утиной физиономии! Ҫак кунсенче эпӗ унӑн сӑнне пӑхса карикатура турӑм, Дантанӑнни майлӑрах, начарах тухмарӗ. На днях я вылепил ее карикатуру, в дантановском вкусе, очень вышло недурно. Эпӗ сана кӑтартӑп-ха ӑна. Я тебе покажу.

— Елена Николаевна бюсчӗ мӗнле? — ыйтрӗ Берсенев — Малалла шӑвать-и?— А Елены Николаевны бюст, — спросил Берсенев, — подвигается?

— Ҫук, тусам, шумасть.— Нет, брат, не подвигается. Унашкал сӑн-пите курсан ӑсран кайӑн. От этого лица можно в отчаяние прийти. Пӑхатӑн: тап-таса та чип-чипер сӑн-пит; сӑнарласа тума йывӑр та мар пек ӗнтӗ. Посмотришь, линии чистые, строгие, прямые; кажется, нетрудно схватить сходство. Анчах яхӑнне те ан пыр… Не тут-то было… Ҫӗр айне пытарнӑ мул пекех, алла лекесшӗн мар. Не дается, как клад в руки. Вӑл мӗнле итленине асӑрханӑ-и эсӗ? Заметил ты, как она слушает? Сӑн-пичӗ ҫинче пӗр йӗр те хускалмасть, куҫӗсем ҫеҫ пӗрмай выляса тӑраҫҫӗ, ӑна пула вара пӗтӗм кӗлетки улшӑнать. Ни одна черта не тронется, только выражение взгляда беспрестанно меняется, а от него меняется вся фигура. Мӗн тума хушӑн ӗнтӗ скульптора, ҫитменнине тата ман пек япӑххине? Что тут прикажешь делать скульптору, да еще плохому? Тӗлӗнмелле чӗрчун… ӑнланса илме ҫук чӗрчун, — хушса хучӗ вӑл кӑшт тӑрсан. Удивительное существо… странное существо, — прибавил он после короткого молчания.

— Ҫапла; тӗлӗнмелле хӗр вӑл, — терӗ Берсенев та.— Да; она удивительная девушка, — повторил за ним Берсенев.

— Николай Артемьевич Стахов хӗрӗ!— А дочь Николая Артемьевича Стахова! Ҫакӑн хыҫҫӑн юнпа ӑру ҫинчен калаҫ ӗнтӗ. Вот после этого и рассуждай о крови, о породе. Тата акӑ мӗн тӗлӗнтерет: вӑл чӑнах та ун хӗрӗ, ун сӑнлӑ, тата амӑшӗ — Анна Васильевна — сӑнлӑ. И ведь забавно то, что она точно его дочь, похожа на него и на мать похожа, на Анну Васильевну. Эпӗ Анна Васильевнӑна чӗререн хисеплетӗп, вӑл мана ырӑ тӑвакан, пулӑшакан хӗрарӑм, — анчах вӑл чӑх-ҫке… Я Анну Васильевну уважаю от всего сердца, она же моя благодетельница; но ведь она курица. Елена чунӗ мӗнле урӑхла пулнӑ-ха? Откуда же взялась эта душа у Елены? Кам чӗртсе янӑ ҫав ҫулӑма? Кто зажег этот огонь? Акӑ сана, философ, татах задача! Вот опять тебе задача, философ!

Анчах «философ», паҫӑрхи пекех, нимӗн те шарламарӗ.Но «философ» по-прежнему ничего не отвечал. Берсенев нумай калаҫма юратмасть, калаҫнӑ чухне те мелсӗр сӑмахсем каласа хуркалать, тытӑнчӑклӑн пуплет, кирлӗ мар ҫӗртенех аллисене сулкаласа илет; халь вара уйрӑмах ун чунне ывӑннӑ тата хурланнӑ чухнехи пек шӑплӑх пусса илнӗ. Берсенев вообще не грешил многоглаголанием и, когда говорил, выражался неловко, с запинками, без нужды разводя руками; а в этот раз какая-то особенная тишина нашла на его душу, — тишина, похожая на усталость и на грусть. Хула тулашне вӑл нумаях пулмасть кӑна, кунне темиҫешер сехет хушши пысӑк та йывӑр ӗҫпе ларса ирттернӗ хыҫҫӑн куҫса килнӗ. Он недавно переселился за город после долгой и трудной работы, отнимавшей у него по нескольку часов в день. Ӗҫсӗр выртни, тулли кӑмӑл, уҫӑ сывлӑш, ӗмӗт ҫитнине пӗлсе тӑни, юлташӗпе пули-пулми ҫинчен калаҫни, юратнӑ хӗрен ӑнсӑртран килсе тухнӑ сӑнарӗ, ҫак тӗрлӗ йышши тата ҫав хушӑрах темшӗн пӗр евӗрлӗрех туйӑнакан шухӑш-кӑмӑл унӑн ӑшчиккинче пӗтӗмӗшле пӗр туйӑм пулса пӗрлешрӗҫ, халь акӑ вӗсем лӑплантараҫҫӗ те, пӑшӑрхантараҫҫӗ те, вӑя та шалтӑрах пӗтереҫҫӗ… Бездействие, нега и чистота воздуха, сознание достигнутой цели, прихотливый и небрежный разговор с приятелем, внезапно вызванный образ милого существа — все эти разнородные и в то же время почему-то сходные впечатления слились в нем в одно общее чувство, которое и успокоивало его, и волновало, и обессиливало… Берсенев питӗ хавшак чунлӑ ҫамрӑк ҫын пулнӑ. Он был очень нервический молодой человек.

Ҫӑка айӗнче уҫӑ та лӑпкӑ; сулхӑна вӗҫсе кӗрекен шӑнасемпе пыл хурчӗсем те майӗпен сӗрленӗн туйӑнать; ӗнчӗ тӗслӗ вӗтӗ те таса, ем-ешӗл курӑк чӳхенмест; вӗсен ҫӳлӗ тунисем, тӗлӗнсе хытса кайнӑ пек, ним хускалмасӑр лараҫҫӗ; ҫӑкан аялти турачӗсем ҫинчи сарӑ ҫеҫкесен пӗчӗк ҫупкӑмӗсем чӗтренмесӗр ҫакӑнса тӑраҫҫӗ.Под липой было прохладно и спокойно; залетавшие в круг ее тени мухи и пчелы, казалось, жужжали тише; чистая мелкая трава изумрудного цвета, без золотых отливов, не колыхалась; высокие стебельки стояли неподвижно, как очарованные; как очарованные, как мертвые, висели маленькие гроздья желтых цветов на нижних ветках липы. Тутлӑ шӑршӑ кашни сывласа илмессеренех кӑкӑр тӗпнех хӗсӗнсе кӗрет, апла пулсан та, ӑна кӑмӑллӑнах сывласа илетӗн. Сладкий запах с каждым дыханием втеснялся в самую глубь груди, но грудь им охотно дышала. Лере инҫетре, ҫырма леш енче, пӗлӗт хӗррине ҫитиех пурте йӑлкӑшса, ҫунса тӑрать; хушӑран лӑпкӑ ҫил вӑштӑр вӗрет те, ӑна сапаласа ярса, тата вӑйлӑрах йӑлкӑштарать; пайӑркаллӑ-пайӑркаллӑ пӑс ҫӗр ҫийӗн чӳхенет. Вдали, за рекой, до небосклона всё сверкало, всё горело; изредка пробегал там ветерок и дробил и усиливал сверкание; лучистый пар колебался над землей. Кайӑк юрри илтӗнмест; вӗсем шӑрӑхра юрламаҫҫӗ; анчах шӑрчӑксем пур ҫӗрте те чӗриклетеҫҫӗ. Птиц не было слышно: они не поют в часы зноя; но кузнечики трещали повсеместно. Сулхӑнра канлӗн ларса, пурнӑҫӑн ҫак вӗри шавне итлеме те кӑмӑллӑ: вӑл ыйха ярать, ӗмӗтсене вӑратать. И приятно было слушать этот горячий звук жизни, сидя в прохладе, на покое: он клонил ко сну и будил мечтания.

— Асӑрханӑ-и эсӗ, — кӗтмен ҫӗртен калаҫма пуҫларӗ Берсенев, аллисене сулкаласа: — мӗнле асамлӑ туйӑм хускатать ҫутҫанталӑк пирӗн чӗресенче?— Заметил ли ты, — начал, вдруг Берсенев, помогая своей речи движениями рук, — какое странное чувство возбуждает в нас природа? Унта пурте тулли, уҫӑмлӑ, хӑйпе хӑй киленет, тесшӗн эпӗ, — эпир ҫакна ӑнланатпӑр та ун ҫине юратса пӑхатпӑр, ҫав вӑхӑтрах вӑл, тепӗр тесен, — ман ӑшчикре, яланах темле канӑҫсӑрлӑх, темле шиклӗх тата салхулӑх вӑратать. Всё в ней так полно, так ясно, я хочу сказать, так удовлетворено собою, и мы это понимаем и любуемся этим, и в то же время она, по крайней мере во мне, всегда возбуждает какое-то беспокойство, какую-то тревогу, даже грусть. Мӗне пӗлтерет ку? Значит, что же? Ун умӗнче эпир хамӑрӑн кӑмӑл тулманнине, хамӑрӑн уҫӑмсӑрлӑха ытларах туйса илетпӗр-ши, е унӑн мӗн пурри пирӗн кӑмӑла тултараймасть, е унӑн урӑххи, пире кирли ҫук, тесе каласшӑн эпӗ. Сильнее ли сознаем мы перед нею, перед ее лицом, всю нашу неполноту, нашу неясность, или же нам мало того удовлетворения, каким она довольствуется, а другого, то есть я хочу сказать, того, чего нам нужно, у нее нет?

— Кхм, — терӗ Шубин.— Гм, — возразил Шубин. — Андрей Петрович, ҫаксем пурте мӗне пула пулса иртнине каласа парам сана. — Я тебе скажу, Андрей Петрович, отчего всё это происходит. Халь эсӗ шӑпах пӗр-пӗччен ҫыннӑн туйӑмне каласа кӑтартрӑн, ҫав ҫын пурӑнмасть, таврана пӑхса хавасланнипе ирӗлсе кӑна тӑрать. Ты описал ощущения одинокого человека, который не живет, а только смотрит да млеет. Мӗн пӑхса тӑмалли пур-ха? Чего смотреть? Эсӗ ху пурӑн, вара маттур пулӑн. Живи сам и будешь молодцом. Ҫутҫанталӑк алӑкне кирек мӗн чухлӗ шаккасан та, вӑл сана пурпӗрех ӑнланса илмелле каласа параймасть, мӗншӗн тесен вӑл чӗлхесӗр. Сколько ты ни стучись природе в дверь, не отзовется она понятным словом, потому что она немая. Хӗлӗх пекех янӑрӗ вӑл, йынӑшӗ, анчах та унран юрӑ ан кӗт. Будет звучать и ныть, как струна, а песни от нее не жди. Чӗрӗ чун, пуринчен ытла хӗрарӑм чунӗ хирӗҫ чӗнет. Живая душа — та отзовется, и по преимуществу женская душа. Ҫавӑнпа та, манӑн ырӑ кӑмӑллӑ тусӑм, сана чун савни тупса пӗрлешме канаш паратӑп, вара санӑн салху туйӑмусем ҫийӗнчех сирӗлсе кайӗҫ. А потому, благородный друг мой, советую тебе запастись подругой сердца, и все твои тоскливые ощущения тотчас исчезнут. Эс каланӑ пек каласан, акӑ мӗн «кирлӗ» пире. Вот что нам «нужно», как ты говоришь. Ҫак пӑшӑрхану, ҫак салхулӑх пӗтӗмпех хӑйне евӗрлӗ выҫлӑх вӑл. Ведь эта тревога, эта грусть, ведь это просто своего рода голод. Ӑшчикке чӑн-чӑн апат пар, вӑл часах йӗркене кӗрет. Дай желудку настоящую пищу, и всё тотчас придет в порядок. Ҫутҫанталӑкра ху вырӑнна йышӑн, унӑн пайӗ пул, тӑванӑм. Займи свое место в пространстве, будь телом, братец ты мой. Тата мӗн-ха вӑл, мӗншӗн кунта «ҫутҫанталӑк»? Да и что такое, к чему природа? Эсӗ хӑвах итле: юрату… мӗнле вӑйлӑ, мӗнле хӑватлӑ сӑмах! Ты послушай сам: любовь… какое сильное, горячее слово! Ҫутҫанталӑк… шкулта калакан кивелнӗ сӑмах кӑна вӗт! Природа… какое холодное, школьное выражение! Ҫавӑнпа та (Шубин юрласа ячӗ): «Марья Петровна сывӑ пултӑр!» е урӑхла, Марья Петровна пулмасан, урӑххи — пурпӗрех. А потому (Шубин запел): «Да здравствует Марья Петровна!» — или нет, — прибавил он, — не Марья Петровна, ну да всё равно! Ву ме компрене. Ву ме компрене.

Берсенев кӑштах ҫӗкленчӗ те хуҫлатса пӗрле тытнӑ аллисем ҫине янахӗпе тӗренчӗ.Берсенев приподнялся и оперся подбородком на сложенные руки.

— Мӗншӗн йӗкӗлтетӗн, — терӗ вӑл юлташӗ ҫине пӑхмасӑрах: — мӗншӗн мӑшкӑлламалла?— Зачем насмешка, — проговорил он, не глядя на своего товарища, — зачем глумление? Ҫапла, эсӗ тӗрӗс каларӑн: юрату пысӑк сӑмах, аслӑ туйӑм… Да, ты прав: любовь — великое слово, великое чувство… Анчах мӗнле юрату ҫинчен калатӑн-ха эсӗ? Но о какой любви говоришь ты?

Шубин та кӑштах ҫӗкленчӗ.Шубин тоже приподнялся.

— Мӗнле юрату ҫинчен, тетӗн-и?— О какой любви? Кирек мӗнли ҫинчен пулсан та, — пурпӗрех, вӑл куҫ умӗнче ҫеҫ пултӑр. О какой угодно, лишь бы она была налицо. Тӳррипе калатӑп сана, ман шутпа, тӗрлӗ йышши юрату пачах ҫук. Признаюсь тебе, по-моему, вовсе нет различных родов любви. Эсӗ юратрӑн пулсан… Коли ты полюбил…

— Пӗтӗм чӗререн, — хушса хучӗ Берсенев.— От всей души, — подхватил Берсенев.

— Вӑл ҫаплах ӗнтӗ, паллӑ: чӗре панулми мар, ӑна ҫурмалла уйӑраймӑн.— Ну да, это само собой разумеется, душа не яблоко: ее не разделишь. Юратрӑн пулсан, тӗрӗс тунӑ. Коли ты полюбил, ты и прав. Эпӗ мӑшкӑлласси ҫинчен шухӑшламан та. А я не думал глумиться. Ман чӗрере халь ҫав тери ачаш туйӑм, вӑл халь ҫемҫе… У меня на сердце теперь такая нежность, так оно смягчено… Эпӗ, эс калашле, пирӗн кӑмӑла ҫутҫанталӑк мӗншӗн ҫав териех канӑҫсӑрлатнине ӑнлантарса парасшӑнччӗ. Я хотел только объяснить, почему природа, по-твоему, так на нас действует. Мӗншӗн тесен вӑл пирӗн чӗрери юратӑва вӑратать, ҫав вӑхӑтрах пирӗн кӑмӑлсене тултараймасть. Потому, что она будит в нас потребность любви и не в силах удовлетворить ее. Вӑл пире теприн ытамне хӑвалать, эпир ӑна ӑнланса илейместпӗр, унран хӑйӗнчен темскер кӗтетпӗр. Она нас тихо гонит в другие, живые объятия, а мы ее не понимаем и чего-то ждем от нее самой. Эх, Андрей, Андрей, — илемлӗ ҫак хӗвел, ҫак тӳпе, — пурте, пурте пирӗн таврара илемлӗ, эсӗ акӑ хуйхӑратӑн; анчах эсӗ ҫак самантра хӑвӑн аллунта юратнӑ хӗрарӑмӑн аллине тытса тӑнӑ пулсан, ҫав алӑ, ҫав хӗрарӑм пӗтӗмӗшпех санӑн пулнӑ пулсан, эсӗ пӑхасса та ун куҫӗпе пӑхнӑ пулсан, хӑвӑн пӗччен туйӑмупа мар, унӑн туйӑмӗпе туйнӑ пулсан, ҫанталӑк вӑл, Андрей, сан чӗрӳнте салхулӑхпа пӑшӑрхану вӑратман пулӗччӗ, эсӗ унӑн илемне асӑрхаман пулӑттӑн; ун чухне ҫутҫанталӑк хӑй хавасланса юрланӑ пулӗччӗ, вӑл хӑй сан пурнӑҫун юррине ӗнӗрленӗ пулӗччӗ, мӗншӗн тесен ун чухне эсӗ ӑна, чӗлхесӗре, чӗлхеллӗ тунӑ пулӑттӑн! Ах, Андрей, Андрей, прекрасно это солнце, это небо, всё, всё вокруг нас прекрасно, а ты грустишь; но если бы в это мгновение ты держал в своей руке руку любимой женщины, если б эта рука и вся эта женщина были твои, если бы ты даже глядел ее глазами, чувствовал не своим, одиноким, а ее чувством, — не грусть, Андрей, не тревогу возбуждала бы в тебе природа, и не стал бы ты замечать ее красоты; она бы сама радовалась и пела, она бы вторила твоему гимну, потому что ты в нее, в немую, вложил бы тогда язык!

Шубин сиксе тӑчӗ те пӗр-икӗ хутчен каллӗ-маллӗ утса тухрӗ, Берсенев вара пуҫне пӗкрӗ, унӑн сӑн-пичӗ те кӑштах хӗрелчӗ.Шубин вскочил на ноги и прошелся раза два взад и вперед, а Берсенев наклонил голову, и лицо его покрылось слабой краской.

— Эпӗ санпа пӗтӗмӗшпех килӗшместӗп, — калаҫма пуҫларӗ вӑл.— Я не совсем согласен с тобою, — начал он. — Ҫутҫанталӑк пире яланах… юрату ҫинчен систермест. — Не всегда природа намекает нам на… любовь. («Юрату» сӑмаха Берсенев сасартӑках каламарӗ.) (Он не сразу произнес это слово.) Ҫавӑн пекех, вӑл пире хӑратать те: вӑл пире хӑрушӑ… тата ӑнланса илмелле мар вӑрттӑнлӑх ҫинчен систерет. Она также грозит нам; она напоминает о страшных… да, о недоступных тайнах. Ҫавӑ мар-и вара пире хыпса ҫӑтмалла, вӑл мар-и пире пӗр чарӑнмасӑр ҫӑтса тӑрать? Не она ли должна поглотить нас, не беспрестанно ли она поглощает нас? Ҫутҫанталӑк аллинче пурнӑҫ та, вилӗм те пур, унта вилӗм те пурнӑҫ пекех хыттӑн калаҫать. В ней и жизнь и смерть; и смерть в ней так же громко говорит, как и жизнь.

— Юратура та пурнӑҫпа вилӗм, — пӳлчӗ ун сӑмахне Шубин.— И в любви жизнь и смерть, — перебил Шубин.

— Тата, — терӗ малалла Берсенев: — эпӗ, сӑмахран, ҫуркунне вӑрманта, ешӗл чӑтлӑхра тӑнӑ чух, Оберон кӑкӑрӗн романтикӑлла кӗввине итленӗ чух (Оберон какӑрӗ сӑмахсене каланӑ хыҫҫӑн Берсенев кӑштах вӑтанчӗ) — ку та вара…— А потом, — продолжал Берсенев, — когда я, например, стою весной в лесу, в зеленой чаще, когда мне чудятся романтические звуки Оберонова рога (Берсеневу стало немножко совестно, когда он выговорил эти слова), — разве и это…

— Юратушӑн ҫунни, телейшӗн ҫунни, урӑх ним те мар! — хӑвӑрттӑн каласа хучӗ Шубин.— Жажда любви, жажда счастия, больше ничего! — подхватил Шубин. — Эпӗ те пӗлетӗп вӑл кӗвве, вӑрман сулхӑнӗнче, е уҫӑ хирте, хӗвел анса ларнӑ чухне тата тӗмсем хушшинче юханшыв тӗтреленсе тӑнӑ чухне килсе тухакан туйӑмсене те пӗлетӗп. — Знаю и я эти звуки, знаю и я то умиление и ожидание, которые находят на душу под сенью леса, в его недрах, или вечером, в открытых полях, когда заходит солнце и река дымится за кустами. Анчах вӑрмантан та, юханшывран та, ҫӗртен те, тӳперен те, кашни пӗлӗт татӑкӗнчен те, кашни курӑкран та эпӗ телей илесшӗн, телей кӗтетӗп, пуринчен те вӑл ҫывхарнине, вӑл чӗнсе каланине илтетӗп. Но и от леса, и от реки, и от земли, и от неба, от всякого облачка, от всякой травки я жду, я хочу счастия, я во всем чую его приближение, слышу его призыв! «Ман туррӑм — ҫутӑ та хаваслӑ!» «Мой бог — бог светлый и веселый!» Пӗр сӑвва эпӗ ҫапла ҫырма пуҫланӑччӗ; пӗрремӗш сӑвви, туррипе кала, лайӑх вӗт; анчах иккӗмӗшне ниепле те тупаймарӑм. Я было так начал одно стихотворение; сознайся: славный первый стих, да второго никак подобрать не мог. Телей! телей! Счастья! счастья! Пурнӑҫ вӗресе тӑнӑ чух, ал-урасем хамӑра пӑхӑннӑ чух, хамӑр анаталла мар, тӑвалла хӑпарнӑ чух пире ҫавӑ ҫеҫ кирлӗ! Пока жизнь не прошла, пока все наши члены в нашей власти, пока мы идем не под гору, а в гору! Мур илесшӗ! — терӗ Шубин кӗтмен ҫӗртен килсе тухнӑ туйӑмпа. Чёрт возьми! — продолжал Шубин с внезапным порывом. — Эпир ҫамрӑк, уксах-чӑлах мар, айван мар: эпир хамӑра валли телей тупатпӑрах! — Мы молоды, не уроды, не глупы: мы завоюем себе счастие!

Вӑл хӑйӗн кӑтра пуҫне сулса илчӗ те шанчӑклӑн, хӑйне хирӗҫ тухма чӗннӗ пекех, ҫӳлелле, тӳпенелле пӑхрӗ.Он встряхнул кудрями и самоуверенно, почти с вызовом, глянул вверх, на небо. Берсенев ун ҫине тинкерчӗ. Берсенев поднял на него глаза.

— Телейрен пысӑкки нимӗн те ҫук-и вара? — терӗ вӑл шӑппӑн.— Будто нет ничего выше счастья? — проговорил он тихо.

— Тӗслӗхрен? — тесе ыйтрӗ те Шубин калаҫма чарӑнчӗ.— А например? — спросил Шубин и остановился.

— Тӗслӗхрен акӑ, эпир санпа иксӗмӗр, ху калашле, ҫамрӑк, лайӑх ҫынсем, тейӗпӗр; пирӗнтен кашниех хӑй валли телей тупасшӑн…— Да вот, например, мы с тобой, как ты говоришь, молоды, мы хорошие люди, положим; каждый из нас желает для себя счастья… Анчах «телей» тени пире пӗрлештерекен, иксӗмӗре те хавхалантаракан, пире пӗр-пӗрне алӑ пама хӗтӗртекен сӑмах-ши вӑл? Но такое ли это слово «счастье», которое соединило, воспламенило бы нас обоих, заставило бы нас подать друг другу руки? Вӑл эгоистла, пӗрне тепринчен уйӑрса яракан сӑмах мар-ши, тесе каласшӑн эпӗ. Не эгоистическое ли, я хочу сказать, не разъединяющее ли это слово?

— Эсӗ пӗрлештерекен сӑмахсене пӗлетӗн-и?— А ты знаешь такие слова, которые соединяют?

— Пӗлетӗп; вӗсем сахал мар, эсӗ ху та пӗлетӗн вӗсене.— Да; и их не мало; и ты их знаешь.

— Кала-ха эппин?— Ну-ка? Мӗнле сӑмахсем вӗсем? Какие это слова?

— Искусство тейӗпӗр эппин, — мӗншӗн тесен эсӗ — художник, — тӑван ҫӗршыв, наука, ирӗклӗх, тӗрӗслӗх.— Да хоть бы искусство, — так как ты художник, — родина, наука, свобода, справедливость.

— Юрату мӗнле? — ыйтрӗ Шубин.— А любовь? — спросил Шубин.

— Юрату та пӗрлештерекен сӑмах; анчах халь эсӗ хыпса ҫунса кӗтекен юрату евӗрли мар: юрату — киленӳ мар, пуҫа хума хатӗр пулса юратни.— И любовь соединяющее слово; но не та любовь, которой ты теперь жаждешь: не любовь-наслаждение, любовь-жертва.

Шубин пит-куҫне пӗркелентерсе илчӗ.Шубин нахмурился.

— Эсӗ калани нимӗҫсемшӗн лайӑх; эпӗ хӑмшӑн юратасшӑн; эпӗ пӗрремӗш номер пуласшӑн.— Это хорошо для немцев; а я хочу любить для себя; я хочу быть номером первым.

— Пӗрремӗш номер — терӗ Берсенев та.— Номером первым, — повторил Берсенев. — Хамӑра иккӗмӗш вырӑна лартасси — пирӗн пурнӑҫӑн тӗп тӗллевӗ пулнӑ пек туйӑнать мана. — А мне кажется, поставить себя номером вторым — всё назначение нашей жизни.

— Пурте эсӗ сӗннӗ пек тусан, — пит-куҫне чалӑштарса ӳлкевлӗн каласа хучӗ Шубин, — ҫӗр ҫинче никам та ананас ҫимӗччӗ: пурте ыттисене парӗччӗҫ.— Если все так будут поступать, как ты советуешь, — промолвил с жалобною гримасой Шубин, — никто на земле не будет есть ананасов: все другим их предоставлять будут.

— Апла пулсан, ананассем кирлӗ мар; тепӗр тесен, эс ан хӑра, ҫын ҫӑварӗнчи ҫӑкара туртса илме юратакансем яланах тупӑнаҫҫӗ.— Значит, ананасы не нужны; а впрочем, не бойся: всегда найдутся любители даже хлеб от чужого рта отнимать.

Пӗр вӑхӑта вӗсем шӑпланчӗҫ.Оба приятеля помолчали.

— Эпӗ ҫак кунсенче каллех Инсарова тӗл пултӑм, — терӗ Берсенев, калаҫма тытӑнса, — эпӗ ӑна хам пата хӑнана чӗнтӗм; тем пулсан та, сана унпа паллаштарасшӑнах… тата Стаховсемпе.— Я на днях опять встретил Инсарова, — начал Берсенев, — я пригласил его к себе; я непременно хочу познакомить его с тобой… и с Стаховыми.

— Мӗнлескер вӑл Инсаров?— Какой это Инсаров? Ах, леш серб е болгар-и, эсӗ мана каласа кӑтартнӑччӗ? Ах, да, этот серб или болгар, о котором ты мне говорил? Леш патриот-и? Патриот этот? Ҫак философилле шухӑшсене вӑл вӗрентмерӗ пуль те сана? Уж не он ли внушил тебе все эти философические мысли?

— Пулма пултарать.— Может.

— Вӑл пачах хӑйне уйрӑм индивидуум-и вара?— Необыкновенный он индивидуум, что ли?

— Ҫапла.— Да, именно так.

— Аслӑ-и?— Умный? Пултаруллӑ-и? Даровитый?

— Аслӑ-и?..— Умный?… Аслӑ. Да. Пултаруллӑ-и вӑл? пӗлместӗп, аплах мар-тӑр. Даровитый? не знаю, не думаю.

— Ҫук?— Ничего? Мӗнре вара ун чапӗ? Что же в нем замечательного?

— Курӑн акӑ.— Вот увидишь. Халь пирӗн кайма вӑхӑт ҫитрӗ пуль, тетӗп эпӗ. А теперь, я думаю, нам пора идти. Анна Васильевна пире кӗтет пулас ӗнтӗ. Анна Васильевна нас, чай, дожидается. Миҫемӗш сехет-ха? Который-то час?

— Виҫҫӗ ҫине кайнӑ.— Третий. Уттарар. Пойдем. Мӗнле пӑчӑ! Как душно! Ҫак калаҫу манӑн пӗтӗм юна хускатса ячӗ. Этот разговор во мне всю кровь зажег. Пӗр самант эсӗ те мӗнччӗ… эпӗ ахаль мар артист: асӑрхатӑп. И у тебя была минута… я недаром артист: я на всё заметлив. Тӳррипе кала-ха: илӗртеҫҫӗ-и сана хӗрарӑмсем? Признайся, занимает тебя женщина?…

Шубин Берсенева питрен пӑхасшӑнччӗ, анчах лешӗ тепӗр еннелле ҫаврӑнса ҫӑка айӗнчен тухрӗ, Шубин, пӗчӗк урисене сулмаклӑн та кӗрнеклӗн пусса, ун хыҫҫӑн утрӗ.Шубин хотел заглянуть в лицо Берсеневу, но он отвернулся и вышел из-под липы, Шубин отправился вслед за ним, развалисто-грациозно переступая своими маленькими ножками. Берсенев майсӑррӑн, хулпуҫҫийӗсене ҫӗклесе мӑйне тӑсса утать; апла пулсан та, вӑл Шубинран ытларах йӗркеллӗ ҫын пек туйӑнать; пирӗннисем джентльмен сӑмаха йӗркерен кӑларман пулсан, эпир ӑна джентльмен, тенӗ пулӑттӑмӑр. Берсенев двигался неуклюже, высоко поднимал на ходу плечи, вытягивал шею; а все-таки он казался более порядочным человеком, чем Шубин, более джентльменом, сказали бы мы, если б это слово не было у нас так опошлено.