Текст: XXX
«Ну, — шухӑшлать пурне те витӗр курса вулакан, — халӗ Рахметов тӗп сӑнар пулать те пуринчен те иртсе каять ӗнтӗ, Вера Павловна ӑна юратса пӑрахать, вара часах Кирсановпа Лопуховпа пулнӑ историех пулса иртет».«Ну, — думает проницательный читатель, — теперь главным лицом будет Рахметов и заткнет за пояс всех, и Вера Павловна в него влюбится, и вот скоро начнется с Кирсановым та же история, какая была с Лопуховым». Витӗр курса вулакан, ун пекки нимӗн те пулмасть; Рахметов каҫпа Вера Павловнӑпа калаҫать ӗнтӗ, вӗсем калаҫнине эпӗ санран пӗр сӑмах та пытарса хӑвармастӑп, вара эсӗ часах, манӑн ҫав калаҫӑва сана пӗлтерес килмен пулсан, эпӗ ӑна ҫӑмӑллӑнах пӗлтермесӗр хӑварма та пултарнине курӑн, шарламасӑр хӑварнӑ пулсан та, эпӗ каласа кӑтартакан ӗҫсем мӗнле пулса пырасси пӗртте улшӑнман пулӗччӗ, эпӗ сана малтанах ҫакна калатӑп: Вера Павловнӑпа калаҫнӑ хыҫҫӑн Рахметов тухса каять те вара ҫак кӗнекерен пачах тухса ӳкет, ман романра вал тӗп герой та, ахаль герой та, нимӗнле герой та пулмасть. Ничего этого не будет, проницательный читатель; Рахметов просидит вечер, поговорит с Верою Павловною; я не утаю от тебя ни слова из их разговора, и ты скоро увидишь, что если бы я не хотел передать тебе этого разговора, то очень легко было бы и не передавать его, и ход событий в моем рассказе нисколько не изменился бы от этого умолчания, и вперед тебе говорю, что когда Рахметов, поговорив с Верою Павловною, уйдет, то уже и совсем он уйдет из этого рассказа и что не будет он ни главным, ни неглавным, вовсе никаким действующим лицом в моем романе. Апла пулсан, романа мӗншӗн кӗртнӗ-ха ӑна, мӗншӗн ҫав териех тӗплӗн сӑнласа панӑ ӑна? Зачем же он введен в роман и так подробно описан?
Шутласа пӑх-ха, витӗр курса вулаканӑм, тавҫӑрса илейретӗн-и эсӗ ҫакна? Вот попробуй, проницательный читатель, угадаешь ли ты это? Кӑна эпӗ сана тепӗр икӗ страница уҫсан, Рахметов Вера Павловнӑпа калаҫнӑ хыҫҫӑн ҫавӑнтах каласа парӑп; эпӗ сана кун пирки Рахметов тухса кайсанах, сыпӑк вӗҫӗнче каласа парӑп. А это будет сказано тебе на следующих страницах, тотчас же после разговора Рахметова с Верою Павловною; как только он уйдет, так это я и скажу тебе в конце главы. Мӗн калассине хӑвах тавҫӑрса ил-ха: эсӗ илемлӗх тени мӗне пӗлтернине кӑшт та пулин ӑнланатӑн пулсан, тавҫӑрса илме йывӑр мар, — илемлӗх ҫинчен калаҫма питӗ юрататӑн-ҫке эсӗ, — ҫук, пулаймасть пуль ҫав! Угадай-ка теперь, что там будет сказано: угадать нетрудно, если ты имеешь хоть малейшее понятие о художественности, о которой ты так любишь толковать, — да куда тебе! Ну, эпӗ тупсӑмне ҫурри ытла уҫса парам-ха сана: Рахметов илемлӗхӗн чи пысӑк, тӗп ыйтӑвне, шӑпах ҫав ыйтӑва тивӗҫтерме кирлӗ; ну, ну, мӗнле ыйту-ха вӑл, хуть халӗ те пулин тавҫӑрса ил-ха, ӑна тивӗҫтермешкӗн мӗн тумалла пулнине, сана Рахметова кӑтартнипе ӑна мӗнле майпа тивӗҫтернине тавҫӑрса ил-ха халӗ те пулин — каласа кӑтартакан ӗҫсенче Рахметов нимӗн те тумасть-ҫке-ха (ниҫта та хутшӑнмасть, — ну-ка, тавҫӑрса ил-ха. Ну, я подскажу больше чем половину разгадки: Рахметов выведен для исполнения главнейшего, самого коренного требования художественности, исключительно только для удовлетворения ему; ну, ну, угадай хоть теперь, хоть теперь-то угадай, какое это требование, и что нужно было сделать для его удовлетворения, и каким образом оно удовлетворено через то, что показана тебе фигура Рахметова, остающаяся без всякого влияния и участия в ходе рассказа; ну-ка, угадай. Вулакан хӗрарӑмсемпе вулакан ахаль ҫынсем илемлӗх ҫинчен калаҫмаҫҫӗ пулин те, вӗсем ҫакна пӗлеҫҫӗ, эсӗ, ӑслӑскер, пӗл-ха ӗнтӗ ҫакна. Читательница и простой читатель, не толкующие о художественности, они знают это, а попробуй-ка угадать ты, мудрец. Вӑхӑтне те сана ҫавӑншӑн тупса панӑ, йӗркесем хушшинчи вӑрӑм та хулӑн йӗре те ҫавӑншӑн туртса хунӑ. Для того и дается тебе время и ставится собственно для этого длинная и толстая черта между строк: видишь, как я пекусь о тебе. Чарӑн-ха ҫавӑн тӗлне ҫитсен, чарӑн та шутласа пӑх-ха — тавҫӑрса илейместӗн-и.
Мерцалова килчӗ, хуйхӑрчӗ, йӑпатрӗ, мастерской ӗҫне хаваслӑнах тытӑнӑттӑм, анчах та пултарайӑп-ши, ҫавна пӗлместӗп, терӗ, унтан каллех хуйхӑрма, йӑпатма пуҫларӗ, япаласене майлаштарма пулӑшрӗ. Остановись-ка на ней, да и подумай, не отгадаешь ли. Приехала Мерцалова, потужила, поутешила, сказала, что с радостью станет заниматься мастерскою, не знает, сумеет ли, и опять стала тужить и утешать, помогая в разборке вещей. Рахметов, кӳршӗсен служанкине булочнӑя кайса килме ыйтса, сӑмавар вӗретсе кӑларчӗ те, вӗсем чей ӗҫме тытӑнчӗҫ; Рахметов, дамӑсемпе ҫур сехете яхӑн ларса, пилӗк стакан чей ӗҫрӗ, вӗсемпе пӗрле пысӑк хӑйма банкине тасатса хучӗ тата печение питӗ нумай ҫирӗ, унччен вӑл икӗ булка ҫисе ячӗ: «кун пек киленме права пур-ха ман, мӗншӗн тесен вӑхӑта ҫур талӑк ытла сая яратӑп». Рахметов, попросив соседскую служанку сходить в булочную, поставил самовар, подал, стали пить чай; Рахметов с полчаса посидел с дамами, выпил пять стаканов чаю, с ними опростал половину огромного сливочника и съел страшную массу печенья, кроме двух простых булок, служивших фундаментом: «Имею право на это наслажденье, потому что жертвую целою половиною суток». Ӗҫсе-ҫисе киленчӗ, дамӑсем хуйхӑрса калаҫнине итлерӗ, «ухмаха тухнипе пӗрех ку» терӗ, — дамӑсем хуйхӑрнине мар, ҫын хӑйне хӑй вӗлернипе каларӗ вӑл ҫапла, питех те асаплӑ, сывлама ҫук чир ерсен, е пурпӗрех асаплантарса, сӑмахран, кустӑрма ҫинче туса вӗлересрен ҫын хӑйне хӑех вӗлернисӗр пуҫне, кирек мӗнле вӗлерни те «ухмаха тухнипе» пӗрех. Понаслаждался, послушал, как дамы убиваются, выразил три раза мнение, что «это безумие» — то есть не то, что дамы убиваются, а убить себя от чего бы то ни было, кроме слишком мучительной и неизлечимой физической болезни или для предупреждения какой-нибудь мучительной неизбежной смерти, например, колесования. Ҫакна вӑл, яланхи пекех кашнинчех сахал сӑмахсемпе, анчах витмелле каларӗ, улттӑмӗш стакан чей тултарчӗ, унта юлашки хӑймана ячӗ, юлнӑ печенине илчӗ, — дамӑсем паҫӑрах чей ӗҫсе тӑраннӑ ӗнтӗ, — пуҫ тайрӗ те, ҫав япаласене илсе, ҫисе киленме каллех кабинета кайрӗ, кунта вӑл кӑштах диван ҫине выртса савӑнма та шутларӗ, — кун пек диван ҫинче кашниех ҫывӑрать ӗнтӗ, анчах та вӑл Рахметовшӑн питех те киленмелли япала пулнӑ. Выразил это мнение каждый раз в немногих, но сильных словах, по своему обыкновению, налил шестой стакан, вылил в него остальные сливки, взял остальное печенье, — дамы уже давно отпили чай, — поклонился и ушел с этими материалами для финала своего материального наслаждения опять в кабинет, уже вполне посибаритствовать несколько, улегшись на диване, на каком спит каждый, но который для него нечто уже вроде капуанской роскоши. «Ку маншӑн праҫник пултӑр-ха, мӗншӗн тесен ман 12 е 14 сехет вӑхӑт сая каять». «Имею право на этот праздник, потому жертвую двенадцатью или четырнадцатью часами времени». Ӗҫсе-ҫисе киленнӗ хыҫҫӑн вӑл кӗнеке вуласа киленме — Апокалипсис комментарине малалла вулама пуҫларӗ. Кончив материальное наслаждение, возобновил умственное — чтение комментария на Апокалипсис. 9 сехет тӗлнелле перӗнсе вилнӗ ҫыннӑн арӑмне паллӑ ӗҫ ҫинчен пӗлтерме полици чиновникӗ ҫитрӗ, — арӑмӗ пӗлет, унпа калаҫма кирлӗ те мар, терӗ Рахметов. Часу в девятом приехал полицейский чиновник сообщить жене застрелившегося дело, которое теперь уже вполне было разъяснено; Рахметов сказал, что жена уж знает и толковать с нею нечего. Хӑрушӑ сценӑна курассинчен хӑтӑлнипе чиновник питӗ хавасланчӗ. Чиновник был очень рад, что избавился от раздирательной сцены. Унтан Машӑпа Рахель пычӗҫ те платьесемпе тӗрлӗ япаласене пӑхса тухма пуҫларӗҫ: лайӑх кӗрӗксӗр пуҫне, мӗн пурришӗн 450 тенкӗ пама юрать, терӗ Рахель; Мерцалова шучӗпе те унтан ытла тӑмасть иккен; Рахель шучӗпе, кӗреке сутма кирлӗ мар, мӗншӗн тесен тата виҫӗ уйӑхран пурпӗрех ҫӗнӗ кӗрӗк тумалла пулать; ҫапла вара, пӗр 10 сехет тӗлнелле суту-илӳ ӗҫне туса пӗтерчӗҫ. Потом явились Маша и Рахель, началась разборка платья и вещей: Рахель нашла, что за все, кроме хорошей шубы, которую она не советует продавать, потому что через три месяца все равно же понадобилось бы делать новую, — Вера Павловна согласилась, — так за все остальное можно дать четыреста пятьдесят рублей; действительно больше нельзя было и по внутреннему убеждению Мерцаловой, таким образом, часам к десяти торговая операция была кончена. Рахель 200 тенкӗ пачӗ, ун урӑх укҫа пулман, ыттине вӑл Мерцалова урлӑ тепӗр виҫӗ кунтан ярса паратӑп терӗ те япаласене пуҫтарса тухса кайрӗ. Рахель отдала двести рублей, больше у нее не было, остальные она пришлет дня через три через Мерцалову, забрала вещи и уехала. Мерцалова тепӗр сехете яхӑн ларчӗ, унтан вара ачине кӑкӑр пама вӑхӑт ҫитнӗ пирки вӑл та тухса кайрӗ, ыран чугун ҫул ҫине ӑсатма пыратӑп, терӗ. Мерцалова посидела еще с час, но пора домой кормить грудью ребенка, и она уехала, сказавши, что приедет завтра проводить на железную дорогу.
Мерцалова кайсан, Рахметов Ньютонӑн «Апокалипсиса ӑнлантарса пани» ятлӑ кӗнекине хупса тирпейлӗн хӑй вырӑнне хучӗ те кӗме юрать-ши тесе ыйтса пӗлме Машӑна Вера Павловна патне ячӗ. Когда Мерцалова уехала, Рахметов сложил ньютоново «Толкование на Апокалипсис», поставил аккуратно на место и послал Машу спросить Веру Павловну, может ли он войти к ней. Юрать.Хорошо. Рахметов яланхи пекех васкамасӑр, сивӗреххӗн кӗчӗ. Рахметов вошел, с обыкновенною неторопливостью и холодностью.
— Вера Павловна, эпӗ сире халӗ ӗнтӗ чылаях йӑпатма пултаратӑп. — Вера Павловна, я могу теперь в значительной степени утешить вас. Халӗ ӗнтӗ юрать, маларах юрамастчӗ. Теперь уже можно, раньше не следовало. Эпӗ сире йӑпатма килтӗм, — ҫавӑнпа та ӗҫ ҫинчен йӗркипе каласа парӑп, — эпӗ пустуй калаҫма юратманнине эсир пӗлетӗр ӗнтӗ, ҫавӑнпа эсир малтанах лӑпланма пултаратӑр. Предупредив, что общий результат моего посещения будет утешителен, — вы знаете, я не говорю напрасных слов, и потому вперед должны успокоиться, — я буду излагать дело в порядке. Эпӗ сире ҫапла каларӑм: Александр Матвеичпа тӗл пултӑм, ӗҫ ҫинчен пӗтӗмпех пӗлетӗп, терӗм. Я вам сказал, что встретился с Александром Матвеичем и что знаю все. Ку вӑл чӑнах та тӗрӗс. Это действительно правда. Эпӗ, Александр Матвеичпа, чӑнах та, тӗл пултӑм, ӗҫ ҫинчен пӗтӗмпех пӗлетӗп. Я точно виделся с Александром Матвеичем, и точно я знаю все. Анчах та пурне те унран хӑйӗнчен пӗлтӗм темерӗм эпӗ, ун пек калама та пултарайман, мӗншӗн тесен эпӗ унран пурне те пӗлеймерӗм, мана пӗтӗмпех каласа параканни Дмитрий Сергеич пулчӗ, вӑл ман патӑмра пӗр-икӗ сехет хушши калаҫса ларчӗ. Но я не говорил того, что я знаю все от него, и я не мог бы этого сказать, потому что действительно знаю все не от него, а от Дмитрия Сергеича, который просидел у меня часа два. Дмитрий Сергеич ман патра пуласси ҫинчен мана малтанах систерчӗҫ, ҫавӑнпа эпӗ килте пултӑм; Дмитрий Сергеич ман пата хӑй сирӗншӗн ҫав тери йывӑр запискӑна ҫырнӑ хыҫҫӑн кӗчӗ те пер-икӗ сехет хушши е ытларах та ларчӗ. Я был предуведомлен, что Дмитрий Сергеич будет у меня, потому и находился дома, он сидел у меня часа два или более после того, как он написал записку, столько огорчившую вас. Вӑл ыйтрӗ те ӗнтӗ… Он-то и просил…
— Вӑл мӗн тӑвасшӑн пулнине пӗлетӑркачах ӑна тытса чарман-и эсир? — Вы слышали, что он хочет сделать, и не остановили его?
— Эпӗ сире лӑпланма ыйтрӑм, мӗншӗн тесен эпӗ килни ахалех пулмӗ, лайӑх пулӗ. — Я просил вас успокоиться, потому что результат моего посещения будет утешителен. Эпӗ ӑна тытса чармарӑм, мӗншӗн тесен вӑл татӑклӑн шут тытнӑ пулнӑ, ӑна эсир хӑвӑрах куратӑр акӑ. Да, я не остановил его, потому что решение его было основательно, как вы сами увидите. Эпӗ пуҫларӑм: вӑл эсир хуйхӑрасса пӗлнӗ. Я начал: он знал, что вы будете огорчены. Ҫавӑнпа мана кӗҫӗр сирӗн патӑрта ҫӗр каҫма хушрӗ. Он-то и просил меня провести этот вечер у вас. Ҫакна вӑл шӑп та шай мана хушрӗ, мӗншӗн тесен эпӗ пӗр тытӑнсан мӗн хушнине яланах питӗ тӗрӗс тунине, мана ҫав хушнӑ ӗҫе тӑвассинчен нимӗнле туйӑм та, нимӗнле тархаслани те пӑрса яма пултарайманнине вӑл лайӑх пӗлнӗ. И дал мне к вам поручение, именно меня выбрал он посредником, потому что знал меня как человека, который с буквальною точностью исполняет поручение, если берется за него, и который не может быть отклонен от точного исполнения принятой обязанности никаким чувством, никакими просьбами. Эсир ӑна тытса чарма хушассине вӑл малтанах пӗлсе тӑнӑ, эсир тархасланине пӑхмасӑрах эпӗ хӑй хушнине тӑвасса шаннӑ вӑл. Он предвидел, что вы стали бы умолять о нарушении его воли, и надеялся, что я, не тронувшись вашими мольбами, исполню ее. Ҫавӑнпа эпӗ вӑл хушнине тӑватӑп та ӗнтӗ, малтанах калатӑп: — эсир мана калама ан чарӑр. И я исполню ее, потому вперед прошу: не просите у меня никакой уступки в том, что я скажу. Акӑ мӗн калама хушса хӑварчӗ вӑл: вӑл, «тасалас кунтан» тесе… Его поручение состоит в следующем: он, уходя, чтобы «сойти со сцены»…
— Турӑҫӑм, мӗн тунӑ вӑл! — Боже мой, что он сделал! Епле тытса чармарӑр-ха эсир ӑна? Как же вы могли не удержать его?
— Ҫак сӑмаха: «тасалас кунтан» тенине, лайӑхрах ӑнланӑр-ха эсир, ан айӑплӑр-ха мана. — Вникните в это выражение: «сойти со сцены» и не осуждайте меня преждевременно. Эсир илнӗ запискӑра та ҫапла ҫырнӑ вӗт, ҫапла-и? Он употребил это выражение в записке, полученной вами, не так ли? Эпир те ҫав сӑмахсемпе калаҫӑпӑр, мӗншӗн тесен вӗсене питӗ тӗрӗс, питӗ вырӑнлӑ суйласа илнӗ. И мы будем употреблять именно его, потому что оно очень верно и удачно выбрано.
Вера Павловна куҫӗсенче вӑл ҫакна ӑнлансах илейменни палӑра пуҫларӗ; вӑл ытларах та ытларах: «мӗне-ши ку, пӗлместӗп эпӗ? Мӗн шухӑшламалла-ха ман?» тесе шухӑшлама тытӑнчӗ. В глазах Веры Павловны стало выражаться недоумение; ей все яснее думалось: «Я не знаю, что это? что же мне думать?» О, хӑй тӗплӗн каласа пама ытлашши тӑрӑшни куҫа курӑнсах тӑнӑ пулин те, Рахметов ӗҫе тума ӑста, питех те ӑста ҫав! О, Рахметов, при всей видимой нелепости своей обстоятельной манеры изложения, был мастер, великий мастер вести дело! Вӑл питӗ ӑста психолог вӗт, вӑл майӗпен хатӗрлессин законне лайӑх пӗлнӗ, лайӑх пурнӑҫа кӗртме пултарнӑ. Он был великий психолог, он знал и умел выполнять законы постепенного подготовления.
— Ҫапла ӗнтӗ хӑй питӗ тӗрӗс каланӑ пек, «тасалас кунтан» тесе кайнӑ чух вӑл мана сирӗн валли записка ларса хӑварчӗ… — Итак, уходя, чтобы, по очень верному его выражению, «сойти со сцены», он оставил мне записку к вам…
Вера Павловна ура ҫине сиксе тӑчӗ: Вера Павловна вскочила.
— Ӑҫта вӑл? — Где он? Парӑр часрах! Давайте ее! Эсир кунта кунӗпе ларса та мана памарӑр-и ӑна? И вы могли сидеть здесь целый день, не отдавая мне ее?
— Памарӑм, мӗншӗн тесен пама кирлӗ пулман. — Мог, потому что видел надобность давать. Часах акӑ эсир мӗншӗн паманнине те тавҫӑрса илӗр. Скоро вы оцените мои причины. Пысӑк сӑлтавсем пур. Причины основательны. Анчах чи малтан манӑн «эпӗ килни лайӑх пулӗ» тени мӗне пӗлтернине ӑнлантарса памалла, — эпӗ ӑна паҫӑрах каларӑм. Но прежде всего я должен объяснить вам выражение, употребленное мною в самом начале: «результат будет утешителен». «Эсир ҫак запискӑна илни лайӑх пуласса пӗлтерет тесе шутламан эпӗ, кун валли икӗ сӑлтав пулнӑ, вӗсенчен пӗри, эсир записка илни, лайӑх пулнине, йӑпатнине пӗлтермест-ха, ҫапла-и? Под утешительностью результата я не разумел получение вами этой записки по двум причинам, из которых первая, самое получение записки еще не было бы достаточным успокоением, чтобы заслуживать имя утешения, не правда ли? Йӑпанмалӑх мӗн те пулин лайӑхраххи кирлӗ. Для утешения требуется нечто больше. Ҫапла ӗнтӗ, запискӑра мӗн ҫырнине вуласа йӑпанас пулать. Итак, утешение должно заключаться в самом содержании записки.
Вера Павловна каллех ура ҫине сиксе тӑчӗ. Вера Павловна опять вскочила.
— Лӑпланӑр, йӑнӑшатӑр эсир тесе калама пултараймастӑп эпӗ. — Успокойтесь, я не могу сказать, что вы ошибаетесь. Запискӑра мӗн ҫырни пирки асӑрхаттарса, эпӗ сире иккӗмӗш сӑлтав ҫинчен каласа парасшӑн; эсир записка илнипе йӑпанас ҫук, унта мӗн ҫырнине вуласан ҫеҫ йӑпанма пултаратӑр. Предупредив вас о содержании записки, я прошу вас выслушать вторую причину, по которой я не мог разуметь под «утешительностью результата» самое получение вами записки, а должен был разуметь ее содержание. Эпир запискӑра мӗн ҫырма пултарнине палӑртрӑмӑр ӗнтӗ, вӑл питӗ кирлӗ, питӗ хаклӑ, ҫавӑнпа эпӗ сире запискӑна кӑтартма ҫеҫ пултаратӑп, анчах та пама пултараймастӑп. Это содержание, характер которого мы определили, так важно, что я могу только показать вам ее, но не могу отдать вам ее. Эсир ӑна вуласа тухатӑр, анчах вӑл сирӗн алла лекмест. Вы прочтете, но вы ее не получите.
— Мӗн?— Что? Эсир ӑна мана памастӑр-и? Вы не отдадите мне ее?
— Ҫук.— Нет. Тепри пулсан ман вырӑнта, паратчӗ ӗнтӗ, ҫавӑнпа мана суйласа илнӗ те. Именно я потому и выбран, что всякий другой на моем месте отдал бы. Вӑл сирӗн алӑрта юлма пултараймасть, мӗншӗн тесен унта ҫырни питӗ кирлӗ пулнӑ пирки — унта мӗн ҫырма пултарнине эпир палӑртрӑмӑр ӗнтӗ — вӑл никам аллинче те юлма пултараймасть. Она не может остаться в ваших руках, потому что, по чрезвычайной важности ее содержания, характер которого мы определили, она не должна остаться ни в чьих руках. Эпӗ ӑна сире парас пулсан, эсир ӑна упраса хӑварасшӑн ӗнтӗ. А вы захотели бы сохранить ее, если б я отдал ее. Ҫавӑнпа та, ӑна сиртен вӑйпах туртса илмелле ан пултӑр тесе, эпӗ ӑна сире памастӑп, кӑтартатӑп ҫеҫ. Потому, чтобы не быть принуждену отнимать ее у вас силою, я вам не отдам ее, а только покажу. Анчах эпӗ ӑна сире, эсир хӑвӑр вырӑнна ларса, аллӑрсене чӗркуҫҫи ҫине хурса тек вӗсене пӗрре те ҫӳлелле ҫӗклеместӗп тесе сӑмах парсан ҫеҫ кӑтартатӑп. Но я покажу ее только тогда, когда вы сядете, сложите на колена ваши руки и дадите слово не поднимать их.
Ҫакӑнта кам та пулин ют ҫын пулнӑ пулсан, ун чӗри ҫав тери туйӑмлӑ пулнӑ пулин те, вӑл ҫакна курсан, уйрӑмах ӗҫ мӗнпе пӗтнине курсан, кулса ямасӑр чӑтма пултарайман ӗнтӗ. Если бы тут был кто посторонний, он, каким бы чувствительным сердцем ни был одарен, не мог бы не засмеяться над торжественностью всей этой процедуры и в особенности над обрядными церемонностями этого ее финала. Тӗрӗс ӗнтӗ, кулӑшла. Смешно, это правда. Анчах та, пире мӗнле те пулин хыпар пӗлтернӗ чух пирӗн хамӑрӑн Рахметов чӑтӑмлӑхӗн пӗрре вуннӑмӗш пайӗ чухлӗ те пулин чӑтӑмлӑх пулас пулсан, пирӗн нервсемшӗн епле лайӑх пулнӑ пулӗччӗ-ши. Но как бы хорошо было для наших нерв, если бы при сообщении нам сильных известий умели соблюдать хоть десятую долю той выдержки подготовления, как Рахметов.
Вера Павловна ӗҫ кун пек вӑраха кайни ывӑнтарнине туйрӗ, ку ӗҫ ӑна та самаях ӗшентерчӗ, вӑл хӑвӑрт ларчӗ те, аллисене васкавлӑн чӗркуҫҫи ҫине хурса, тархасласа, чӑтӑмсӑррӑн: «тупа тӑватӑп» терӗ. Но Вера Павловна, как человек не посторонний, конечно, могла чувствовать только томительную сторону этой медленности и сама представила фигуру, которою не меньше мог потешиться наблюдатель, когда, быстро севши и торопливо, послушно сложив руки, самым забавным голосом, то есть голосом мучительного нетерпения, воскликнула: «Клянусь!»
Рахметов пӗр вунӑ-вуникӗ йӗрке ҫырнӑ хут листине сӗтел ҫине кӑларса хучӗ. Рахметов положил на стол лист почтовой бумаги, на котором было написано десять — двенадцать строк.
Вера Павловна хут ҫине пӑхса илчӗ кӑна, ҫавӑнтах хӗп-хӗрлӗ хӗрелсе кайрӗ, хӑй тупа тунине манса, ура ҫине сиксе тӑчӗ; запискӑна ярса тытас тесе ун алли ҫиҫӗм пек вӗлтлетсе илчӗ, анчах записка инҫе ӗнтӗ. Едва Вера Павловна бросила на них взгляд, она в тот же миг, вспыхнув, забывши всякие клятвы, вскочила; как молния мелькнула ее рука, чтобы схватить записку, но записка была уж далек. Вӑл — Рахметовӑн ҫӗкленӗ аллинче. Она — в поднятой руке Рахметова.
— Эпӗ кӑна малтанах сисрӗм, ҫавӑнпа запискӑна алрах тытса тӑтӑм, — асӑрхануллӑ пулсан, эсир ӑна асӑрхама пултартӑр ӗнтӗ. — Я предвидел это, и потому, как вы заметили бы, если бы могли замечать, не отпускал своей руки от записки. Ку хута эпӗ вӑл сӗтел ҫинче выртнӑ чухне пӗрмаях кӗтессинчен тытса тӑрӑп. Точно так же я буду продолжать держать этот лист за угол все время, пока он будет лежать на столе. Ҫавӑнпа та эсир ӑна туртса илме хӑтланнисем ахалех пулӗҫ. Потому всякие ваши попытки схватить его будут напрасны.
Вера Павловна каллех ларчӗ те аллисене чӗркуҫҫи ҫине хучӗ. Вера Павловна опять села и сложила руки. Рахметов запискӑна каллех ун умне хучӗ. Рахметов опять положил перед ее глазами записку. Вера Павловна ӑна пӑлханса ҫирӗм хут та пуль вуласа тухрӗ. Вера Павловна двадцать раз с волнением перечитывала ее. Рахметов, хута кӗтессинчен тытса, Вера Павловна ларакан кресла хыҫӗнче ним чӗнмесӗр, чӑтӑмлӑн тӑчӗ. Рахметов стоял подле ее кресла очень терпеливо, держа рукою угол листа. Ҫапла пӗр чӗрӗк сехет иртрӗ. Так прошло с четверть часа. Юлашкинчен, Вера Павловна аллине йӑвашшӑн ҫӗклерӗ те запискӑна туртса илес тесе мар пулас ӗнтӗ, куҫӗсене хупларӗ: «Епле ырӑ вӑл, епле ырӑ!» тесе мӑкӑртатрӗ вӑл шӑппӑн. Наконец Вера Павловна подняла руку уже смирно, очевидно не с похитительными намерениями, закрыла ею глаза: «Как он добр, как он добр!» — проговорила она.
— Эпӗ кӑшт урӑхларах шутлатӑп, мӗншӗн ун пеккине — калаҫӑпӑр. — Я не вполне разделяю ваше мнение, и почему — мы объяснимся. Кӑна эпӗ вӑл хушнипе каламастӑп, ку вӑл ман хамӑн шухӑш, юлашки хут тӗл пулнӑ чухне кӑна эпӗ ӑна та каласа патӑм. Это уже не будет исполнением его поручения, а выражением только моего мнения, которое высказал я и ему в последнее наше свидание. Вӑл мана сире ҫак запискӑна кӑтартма, унтан вара ӑна ҫунтарса яма ҫеҫ хушрӗ. Его поручение состояло только в том, чтобы я показал вам эту записку и потом сжег ее. Ҫитет-и сире ӑна курса? Вы довольно видели ее?
— Тата кӑтартӑр, тата. — Еще покажите, еще.
Вера Павловна аллисене каллех чӗркуҫҫи ҫине хучӗ, Рахметов каллех запискӑна ун умне хучӗ те малтанхи пекех пӗр чӗрӗк сехет хушши чӑтӑмлӑн тӑчӗ. Вера Павловна опять сложила руки, Рахметов опять положил записку и с прежним терпением опять стоял добрую четверть часа. Вера Павловна каллех питне аллисемпе хупларӗ те темиҫе хутчен «О, епле ырӑ вӑл, епле ырӑ вӑл!» тесе пӑшӑлтатрӗ. Вера Павловна опять закрыла лицо руками и твердила: «О, как он добр, как он добр!»
— Эсир ку запискӑна кирлӗ чухлех вуларӑр ӗнтӗ. — Насколько вы могли изучить эту записку, вы изучили ее. Эсир ун ҫине тимлӗн те нумайччен пӑхса лартӑр, хӑвӑра лӑпкӑ тытас пулсан, эсир ӑна пӑхмасӑр калама ҫеҫ мар, кашни саспаллине мӗнле ҫырни те сирӗн асра тӑрса юлнӑ пулӗччӗ. Если бы вы были в спокойном состоянии духа, вы не только знали бы ее наизусть, форма каждой буквы навеки врезалась бы в вашей памяти, так долго и внимательно вы смотрели на нее. Анчах та эсир халӗ пӑлханнӑ пек пӑлхансан, асра хӑварассин законӗсем пӑсӑлаҫҫӗ, эсир манса кайма пултаратӑр. Но в таком волнении, как вы теперь, законы запоминания нарушаются, и память может изменить вам. Ҫакна асра тытса, эпӗ запискӑра мӗн ҫырнине тепӗр хут ҫине ҫырса илтӗм, курас килсен, эсир ӑна яланах манран илсе курма пултаратӑр. Предусматривая этот шанс, я сделал копию с записки, и вы всегда, когда вам будет угодно, можете видеть у меня эту копию. Ман шутпа, халӗ запискӑна хӑйне ҫунтарса яма та юрать, вара эпе хама мӗн хушнине туса пӗтеретӗп ӗнтӗ. А теперь, я полагаю, уже можно сжечь оригинал, и тогда мое поручение будет кончено.
— Тепре кӑтартар-ха? — Покажите еще.
Рахметов запискӑна каллех ун умне хучӗ. Рахметов опять положил записку. Хальхинче Вера Павловна пӗрмаях куҫне хут ҫинчен иле-иле ларчӗ: вал мӗн ҫырнине пӑхмасӑр вӗренчӗ те хӑй лайӑх вӗреннипе вӗренменнине тӗрӗслесе пӑхрӗ курӑнать. Вера Павловна на этот раз беспрестанно поднимала глаза от бумаги: видно было, что она заучивает записку наизусть и поверяет себя, твердо ли ее выучила. Темиҫе минут иртсен, вӑл ассӑн сывласа ячӗ те куҫне хут ҫинчен илмерӗ. Через несколько минут она вздохнула и перестала поднимать глаза от записки.
— Халӗ ҫитет ӗнтӗ, ман шутпа. — Теперь, как я вижу, уже достаточно. Ҫитет.Хватит. Вуникӗ сехет ҫитнӗ авӑ, манӑн тата сире ҫак ӗҫ ҫинчен хам мӗн шухӑшланине каласа парас килет-ха, мӗншӗн тесен эпӗ ун ҫинчен мӗн шухӑшланине пӗлни сирӗншӗн усӑллӑ пулӗ тетӗп. Уже двенадцать часов, а я еще хочу изложить вам свои мысли об этом деле, потому что считаю полезным для вас узнать мое мнение о нем. Килӗшетӗр-и эсир? Согласны вы?
— Килӗшетӗп. – Согласен.
Записка ҫав самантрах ҫурта ҫулӑмӗ ҫинче ялкӑшма пуҫларӗ. Записка в то же мгновение запылала в огне свечи.
— Ах! — кӑшкӑрса ячӗ Вера Павловна, — йӑнӑш каларӑм эпӗ, мӗншӗн? — Ах! — вскрикнула Вера Павловна, — я не то сказала, зачем?
— Ҫапла, эсир мана итлеме хатӗр тесе ҫеҫ каларӑр. — Да, вы сказали только, что согласны слушать меня. Анчах пурпӗрех ӗнтӗ. Но уже все равно. Хӑҫан та пулин ҫунтарасах пулать-ҫке-ха. Надобно же было когда-нибудь сжечь. — Ҫапла каларӗ те Рахметов ларчӗ. — Говоря эти слова, Рахметов сел. — Унсӑр пуҫне тата запискӑна ҫырса илнӗ вӗт. — И притом осталась копия с записки. Халӗ ӗнтӗ, Вера Павловна, эпӗ сире ӗҫ пирки хам мӗн шутланине каласа парам. Теперь, Вера Павловна, я вам выражу свое мнение о деле. Эпӗ сиртен пуҫлатӑп. Я начну с вас. Эсир кунтан каятӑр? Вы уезжаете отсюда. Мӗншӗн каятӑр? Почему уезжаете?
— Кунта юлма мана питӗ йывӑр пулнӑ пулӗччӗ. — Мне было бы очень тяжело оставаться здесь. Иртнӗ вӑхӑта аса илтерекен вырӑнсене курни ман кӑмӑла хуҫнӑ пулӗччӗ. Вид мест, которые напоминали бы прошлое, расстраивал бы меня.
— Ҫапла, ӑна чӑтма ҫӑмӑл мар. — Да, это чувство неприятное. Анчах та ӑҫта та пулин урӑх ҫӗрте сире чылаях ҫӑмӑл пулӗччӗ-ши вара? Но неужели много легче было бы вам во всяком другом месте? Нумаях ҫӑмӑл пулмасть вӗт. Ведь очень немногим легче. Ҫав вӑхӑтрах мӗн тӑватӑр-ха эсир? И между тем что вы делали? Хӑвӑр пурнӑҫа кӑшт та пулин ҫӑмӑллатас тесе эсир аллӑ ҫынна ним те мар пӑрахса хӑваратӑр, вӗсен кун-ҫулӗ пурин те сирӗнтен килет-ҫке-ха… Для получения ничтожного облегчения себе вы бросили на произвол случая пятьдесят человек, судьба которых от вас зависела. Лайӑх-и вӑл капла? Хорошо ли это?
Ӑҫта кайса кӗчӗ-ши Рахметовӑн салху сасси? — Вӑл халь савӑнӑҫлӑн, ҫӑмӑллӑн, питех те ӑнланмалла, кӗскен, хавхаланса калаҫать. Куда девалась скучная торжественность тона Рахметова! он говорил живо, легко, просто, коротко, одушевленно.
— Ҫапла та, анчах эпӗ хам вырӑна Мерцаловӑна хӑварасшӑнччӗ. — Да, но ведь я хотела просить Мерцалову.
— Апла мар. — Не так. Вӑл сирӗн вырӑна юлма пултарнипе пултарманнине эсир пӗлместӗр вӗт-ха; ку ӗҫре ӑна тӗрӗслесе пӑхман. Вы не знаете, в состоянии ли она заменить вас в мастерской: ведь ее способность к этому еще не испытана. Кунта вара чылаях пултарни кирлӗ. А тут требуется способность довольно редкая. Сирӗн вырӑна ҫын тупма питӗ йывӑр, эсир кунтан тухса кайни мастерскоя пӗтерсе лартма пултарать. Десять шансов против одного, что вас некому было заменить и что ваш отъезд губил мастерскую. Лӑйӑх-и ку? Хорошо ли это? Эсир аллӑ ҫын пурнӑҫне пӗтерсе хурас тенӗ пекех пӑрахса каятӑр. Вы подвергали почти верной, почти неизбежной гибели благосостояние пятидесяти человек. Мӗншӗн?Почему? Хӑвӑра валли кӑшт ҫӑмӑллӑх тупма-и? Из-за маленького удобства себе. Лайӑх-и ку? Хорошо ли это? Хӑвӑра валли кӑшт ҫӑмӑллӑх тупма епле ачашшӑн тӑрӑшатӑр, ыттисен кун-ҫулӗ ҫине епле чунсӑррӑн пӑхатӑр! Какая нежная заботливость к ничтожнейшему облегчению для себя и какое бесчувствие к судьбе других! Епле килӗшет сире хӑвӑр ҫакӑн пек хӑтланни? Как вам нравится эта сторона вашего дела?
— Мӗншӗн тытса чарман-ха эсир мана? — Почему же вы не останавливали меня?
— Эсир ӳкӗте кӗрес ҫукчӗ. — Вы бы не послушались. Тата эсир часах таврӑнасса та пӗлнӗ вӗт эпӗ, апла пулсан, ытлашши ним шикленмелли те ҫук. Да ведь я же и знал, что вы скоро возвратитесь, стало быть, дело не будет иметь ничего важного. Айӑплӑ-и эсир? Виновата вы?
— Пур енчен те айӑплӑ, — терӗ Вера Павловна кӑштах шӳтлесе, анчах кӑштах, кӑштах ҫеҫ те мар, ытларах та шӳтлемесӗр каларӗ. — Кругом, — сказала Вера Павловна отчасти шутя, но отчасти, даже больше чем отчасти, и серьезно.
— Ҫук, ку вӑл сирӗн айӑпӑрӑн пӗр енӗ ҫеҫ-ха. — Нет, это еще только одна сторона вашей вины. Пур енчен те илсен, чылай ытларах пулать. Кругом будет гораздо больше. Анчах та айӑпа йышӑннӑшӑн сире акӑ мӗн парнелетӗп: сирӗн тепӗр айӑпӑра тӳрлетме пулӑшам, ӑна халӗ тӳрлетме пулать-ха. Но за покаяние награда: помощь в исправлении другой вины, которую еще можно исправить. Халӗ эсир, Вера Павловна, лӑпланса ҫитрӗр-и? Вы теперь спокойна, Вера Павловна?
— Ҫитнӗпе пӗрех. — Да, почти.
— Лайӑх.— Да, Мӗнле шухӑшлатӑр эсир, ҫывӑрать-ши халь Маша? Как вы думаете, спит Маша? Мӗн тума та пулин кирлӗ-и вӑл халь сире? Нужна она вам теперь на что-нибудь?
— Ҫук, кирлӗ мар. — Конечно, нет.
— Халӗ эсир лӑпланса ҫитрӗр ӗнтӗ; апла пулсан, ӑна мӗн каламаллине аса илме пултаратӑр пулӗ: ҫывӑр, пӗрре ҫине кайнӑ ӗнтӗ темелле, — ирхине ир тӑрать-ҫке-ха вӑл. — А ведь вы уж успокоились; стало быть, вы уже могли бы вспомнить, что надобно сказать ей: спи, уж первый час, а ведь она поутру встает рано. Камӑн аса илмеллеччӗ ҫакӑн ҫинчен, сирӗн-и, манӑн-и? Кто должен был вспомнить об этом, вы или я? Кайса калам-ха эпӗ ӑна: ҫывӑртӑр вӑл. Я пойду, скажу ей, чтобы спала. Тата ҫавӑнтах ҫӗнӗ награда, — эсир каллех хӑвӑр йӑнӑш тунине йышӑнатӑр, ҫавӑншӑн — унта эпӗ сирӗн валли каҫхи апат тума пуҫтарса килӗп. И тут же, кстати, — за новое покаяние, ведь вы опять каетесь, — новая награда, я наберу, что там есть вам поужинать. Паян апатланман вӗт-ха эсир; ман шутпа, халӗ сирӗн апат анмалла ӗнтӗ. Ведь вы не обедали ныне; а теперь, я думаю, уж есть аппетит?
— Анать, анать; эсир асилтернӗ хыҫҫӑн пушшех те ҫиес килсе кайрӗ, — терӗ Вера Павловна кулса. — Да, есть; вижу, что есть и очень даже, когда вы напомнили, — сказала Вера Павловна, уж вовсе смеясь.
Рахметов кӑнтӑрларан юлнӑ сивӗ апат йӑтса пычӗ, — Маша ӑна темӗнле кӑмпа банкипе сыр ҫине кӑтартрӗ; закуски питӗ лайӑх пулчӗ, — Рахметов икӗ турилкке илсе килчӗ, пурне те хӑй турӗ. Рахметов принес холодное кушанье, оставшееся от обеда, — Маша указала ему сыр, баночку с какими-то грибами; закуска составилась очень исправная, — принес два прибора, сделал все сам.
— Куратӑр-и, Рахметов, епле тӑрӑшса ҫиетӗп эпӗ, ҫиес килнӗ ҫав ӗнтӗ; анчах та ӑна туймарӑм эпӗ, Маша ҫинчен ҫеҫ мар, хам ҫинчен те манса кайнӑ; апла пулсан, эпӗ ҫав тери усал преступница мар-ха эппин. — Видите, Рахметов, с каким усердием я ем, значит, хотелось; а ведь не чувствовала и про себя забыла, не про одну Машу; стало быть, я еще не такая злонамеренная преступница.
— Эпӗ те ҫыншӑн ҫунса кайса тӑрӑшаканскерех мар: сирӗн хырӑм выҫни ҫинчен аса илнинчен ытларах манӑн хамӑн ҫиес килетчӗ, эпӗ кӑнтӑрла начар апатланнӑччӗ; чӑнах та, ҫиессе сахал ҫимерӗм ӗнтӗ, тепӗрне пулсан, тепрер ҫиме те ҫитмелле, анчах та эпӗ мӗнле ҫинине пӗлетӗр-ҫке эсир. — И я не такое чудо заботливости о других, что вспомнил за вас о вашем аппетите: мне самому хотелось есть, я плохо пообедал; правда, съел столько, что другому было бы за глаза довольно на полтора обеда, но вы знаете, как я ем. Икӗ мужик чухлӗ ҫиетӗп. Ем за двоих мужиков.
— Ах, Рахметов, эсир маншӑн ҫеҫ мар ырӑ ангел пултӑр ӗнтӗ. — Ах, Рахметов, вы были добрым ангелом не для одного моего аппетита. Анчах мӗншӗн-ха эсир яра кун ларса та запискӑна кӑтартмарӑр? Но зачем же вы целый день сидели, не показывая записки? Мӗншӗн ҫав тери нумайччен асаплантартӑр эсир мана? Зачем вы так долго мучили меня?
— Сӑлтавӗ питӗ пысӑк. — Причина очень солидная. Эсир мӗнле пӑлханнине ыттисен курмалла пулнӑ, эсир пӑлханни ҫинчен хыпар сарӑлса, ҫав ӗҫ чӑн-чӑнах пулнине ҫирӗплетсе памалла пулнӑ. Надобно было, чтобы другие видели, в каком вы расстройстве, чтоб известие о вашем ужасном расстройстве разнеслось для достоверности события, вас расстроившего. Эсир ахаль ҫеҫ пӑлханнӑ пек тума килӗшес ҫукчӗ вӗт. Ведь вы не захотели бы притворяться. Тата ҫынна нимӗнпе те улӑштараймастӑн, ҫын вӑл ҫапах та витӗмлӗрех. Да и невозможно вполне заменить натуру ничем, натура все-таки действует гораздо убедительнее. Халӗ ӗнтӗ ӗҫ тӗрӗс пулнине ҫирӗплетсе параканни виҫҫӗн: Маша, Мерцалова, Рахель. Теперь три источника достоверности события: Маша, Мерцалова, Рахель. Мерцалова пулни уйрӑмах хаклӑ, — вӑл сирӗн чи ҫывӑх ҫынсенчен пӗри вӗт. Мерцалова особенно важный источник, — ведь это уж на всех ваших знакомых. Эсир ӑна чӗнтерме шутланишӗн эпӗ питӗ хавас пултӑм. Я был очень рад вашей мысли послать за нею.
— Епле чее ҫын эсир, Рахметов! — Какой же вы хитрый, Рахметов!
— Ҫапла ҫав, каҫчен кӗтессине аван шутласа тупнӑ, — анчах ӑна эпӗ мар, Дмитрий Сергеич хӑй шухӑшласа тупнӑ. — Да, это не глупо придумано — ждать до ночи, только не мной; это придумал Дмитрий Сергеич сам.
— Епле ырӑ вӑл! — Вера Павловна ассӑн сывласа илчӗ, анчах, тӗрӗссипе каласан, хуйхӑрса мар, вӑл ырӑ тунине асӑнса сывласа илчӗ. — Какой он добрый! — Вера Павловна вздохнула, только, по правде сказать, вздохнула не с печалью, а лишь с признательностию.
— Э, Вера Павловна, эпир ун ҫинчен калаҫӑпӑр-ха. — Э, Вера Павловна, мы его еще разберем. Юлашки вӑхӑтра вӑл, чӑнах та, пурин пирки те ӑслӑн шутласа пӑхнӑ, пит тӗрӗс тунӑ. В последнее время он, точно, обдумал все умно и поступал отлично. Анчах эпир унӑн ҫылӑхӗсене, питех те пысӑк ҫылӑхӗсене те, тупатпӑр акӑ. Но мы найдем за ним грешки, и очень крупненькие.
— Ун пек калаҫма ан хӑйнӑ пултӑр ун ҫинчен, Рахметов. — Не смейте, Рахметов, так говорить о нем. Илтетӗр-и, ҫилленетӗп. Слышите, я рассержусь.
— Эсир хирӗҫ тӑма-и? — Вы бунтовать? Куншӑн сире наказани пулать. За это вам будет наказание. Татах асаплантармалла-и сире? Продолжать казнить вас? Сирӗн преступленисен списокне тин ҫеҫ пуҫланӑ-ха. Ведь список ваших преступлений только еще начат.
— Асаплантарӑр, асаплантарӑр, Рахметов. — Казните, казните, Рахметов.
— Итленӗшӗн — парне. — За покорность награда. Итлесен, яланах парнелеҫҫӗ. Покорность всегда награждается. Сирӗн пӗр бутылка эрех тупӑнать ӗнтӗ. У вас, конечно, найдется бутылка вина. Ӗҫес пулать сирӗн, ӗҫни пӗрре те кансӗрлемест халь сире. Вам не дурно выпить. Ӑҫта тупмалла? Где найти? Буфетра е шкапра? В буфете или где в шкапе?
— Буфетра. — В буфете.
Буфетра пӗр бутылка херес тупӑнчӗ. В буфете нашлась бутылка хересу. Рахметов Вера Павловнӑна вӑйпа икӗ черкке ӗҫтерчӗ, хай сигара туртса ячӗ. Рахметов заставил Веру Павловну выпить две рюмки, а сам закурил сигару.
— Манӑн та ӗҫес килет те пӗр виҫӗ-тӑватӑ черкке, анчах та мӗн тӑвас-ха — юрамасть. — Как жаль, что не могу и я выпить три-четыре рюмки — хотелось бы.
— Неушлӗ ӗҫес килет, Рахметов? — Неужели хотелось бы, Рахметов?
— Ӑмсанатӑп, Вера Павловна, ӑмсанатӑп, — терӗ Рахметов кулса. — Завидно, Вера Павловна, завидно, — сказал он смеясь. — Ҫын вӑл час парӑнать. — Человек слаб.
— Эсир те час парӑнатӑр-и, турра шӗкӗрех! — Вы-то еще слаб, слава богу! Эсир тӗлӗнтеретӗр мана, Рахметов. Но, Рахметов, вы удивляете меня. Эсир пӗртте эпӗ шутланӑ пек мар. Вы совсем не такой, как мне казалось. Мӗншӗн яланах ҫав тери тӗксӗм эсир? Отчего вы всегда такое мрачное чудовище? Халӗ акӑ эсир питех те савӑнӑҫлӑ та ырӑ ҫын. А ведь вот теперь вы милый, веселый человек.
— Вера Павловна, эпӗ халӗ савӑнӑҫлӑ ӗҫ турӑм, мӗншӗн савӑнас мар-ха ман? — Вера Павловна, я исполняю теперь веселую обязанность, отчего ж мне не быть веселым? Анчах та кун пекки вӑл питӗ сайра пулать-ҫке-ха. Но ведь это случай, это редкость. Ахаль чухне вара кичем япаласем куратӑн; ӑҫтан тӗксӗм пулмӑн-ха ун пек чухне? Вообще видишь невеселые вещи; как же тут не будешь мрачным чудовищем? Халӗ эсир, Вера Павловна, эпӗ савӑнӑҫлӑ пулнине куртӑр, ман яланах ҫавӑн пек пулас килет, эпир ӗнтӗ пӗр-пӗринчен нимӗн те пытарса тӑмарӑмӑр, — апла пулсан, эпӗ мӗншӗн тӗксӗм ҫӳрени вӑрттӑнлӑх пултӑр ӗнтӗ, — эпӗ тӗксӗм пулни манран хамран килмест вӗт. Только, Вера Павловна, если уж случилось вам видеть меня в таком духе, в каком я был бы рад быть всегда, и дошло у нас до таких откровенностей, — пусть это будет секрет, что я не по своей охоте мрачное чудовище. Манӑн хамӑн обязанноҫсене пурнӑҫа кӗртнисӗр пуҫне пурнӑҫпа хавасланас та килет; анчах та ҫынсем ҫакна асӑрхаман чухне мана хамӑн обязанноҫсене пурнӑҫа кӗртме ҫӑмӑлтарах; халӗ мана савӑнтарма тӑрӑшмаҫҫӗ те ӗнтӗ, чӗнсен пымастӑп тетерсе манне вӑхӑта та сая ямаҫҫӗ. Мне легче исполнять мою обязанность, когда не замечают, что мне самому хотелось бы не только исполнять мою обязанность, но и радоваться жизнью; теперь меня уж и не стараются развлекать, не отнимают у меня времени на отнекивание от зазывов. Эпӗ тӗксӗм ҫын иккенне сире лайӑхрах ӑнлантарас тесен, сирӗн преступленисем ҫинчен малалла та ыйтса пӗлес пулать-ха. А чтобы вам легче было представлять меня не иначе, как мрачным чудовищем, надобно продолжать следствие о ваших преступлениях.
— Тата мӗн кирлӗ-ха сире? — Да чего ж вам больше? Эсир ахаль те икӗ преступлени шыраса тупрӑр, ку вӑл Машӑна тата мастерскоя хӗрхенменни. Вы уж и так отыскали два: бесчувственность к Маше и бесчувственность к мастерской. Эпӗ ӳкӗнетӗп. Я каюсь.
— Машӑна хӗрхенменни вӑл — нимӗн те мар-ха, преступлени мар: хӑйӗн ыйхӑ килнипе хупӑнсах ларакан куҫӗсене пӗрер сехет хушши сӑтӑркаланипе Маша вилместчӗ ӗнтӗ, — вилме мар, ӑна вӑл хӑйӗн тивӗҫне пурнӑҫа кӗртетӗп тесе савӑнсах сӑтӑркаланӑ ӗнтӗ. — Бесчувственность к Маше — только проступок, а не преступление: Маша не погибала от того, что терла бы себе слипающиеся глаза лишний час, — напротив, она делала это с приятным чувством, что исполняет свой долг. Анчах та мастерскойшӑн эпӗ сире чӑннипех те кӑшласшӑн вара! Но за мастерскую я действительно хочу грызть вас.
— Кӑшласа пӗтертӗр те ӗнтӗ. — Да ведь уж изгрызли.
— Йӑлтах мар-ха халӗ, манӑн сире йӑлтах кӑшласа пӗтерес килет. — Еще не всю, а я хочу изгрызть вас всю. Епле пӑрахма пултарнӑ-ха эсир ӑна, пӗтет вӗт вӑл? Как вы могли бросать ее на погибель?
— Ара, эпӗ ӳкӗнтӗм вӗт тата пӑрахман та: Мерцалова ман вырӑна юлма килӗшрӗ-ҫке. — Да ведь уж я раскаялась и не бросала же: ведь Мерцалова согласилась заменить меня.
— Эпир калаҫрӑмӑр ӗнтӗ: эсир ӑна хӑвӑр вырӑна хӑварма шутлани вӑл — каҫарма ҫителӗклех мар-ха. — Мы уж говорили, что ваше намерение заменить себя ею — недостаточное извинение. Ун пек каласа эсир хӑвӑр ҫӗнӗ преступлени тунине ҫеҫ кӑтартрӑр. Но вы этою отговоркою только уличили себя в новом преступлении. — Рахметов майӗпен каллех урӑхларах, хытӑрах, анчах та ҫиллессӗн мар калаҫма пуҫларӗ. — Рахметов постепенно принимал опять серьезный, хотя и не мрачный тон.
— Вӑл сирӗн вырӑна юлать, тетӗр эсир, — татӑклӑ-и ку? — Вы говорите, что она заменяет вас, — это решено?
— Татӑклӑ, — терӗ Вера Павловна унчченхи пек шӳтлемесӗр, кунтан чӑнах та темскер лайӑх мар япала пулса каясса туйса. — Да, — сказала Вера Павловна без прежней шутливости, уже предчувствуя, что из этого выходит действительно что-то нехорошее.
— Акӑ, курӑр. — Извольте же видеть. Кам татса панӑ-ха ӗҫе? Дело решено кем? Эсир иксӗрех; мастерскойри аллӑ ҫынтан нимӗн ыйтса тӑмасӑрах татса панӑ, килӗшеҫҫӗ-и вӗсем ун пек тума, мӗнле те пулин урӑхла, мӗнле те пулин лайӑхрах тӑвасшӑн мар-и вӗсем? Вами и ею, решено без всякой справки, согласны ли те пятьдесят человек на такую перемену, не хотят ли они чего-нибудь другого, не находят ли они чего-нибудь лучшего. Ҫынсене пусмӑрлани вӗт ку, Вера Павловна? Ведь это деспотизм, Вера Павловна. Акӑ сирӗн икӗ пысӑк преступлени пулчӗ те: чӗресӗр пулни тата пусмӑрлани. Вот уж за вами два великие преступления: безжалостность и деспотизм. Анчах та виҫҫӗмӗш татах та пысӑкрах. Но третье еще более тяжелое. Эсир пурнӑҫа майлаштарас пирки пулнӑ тӗрӗс идейӑсене вӑл е ку таран лайӑх тивӗҫтерекен учреждение, ҫав идейӑсем практикӑра кирлӗ пулнине вӑл е ку таран ҫирӗплетсе паракан учреждение, — ҫавна практикӑра ӗнентерӳллӗн кӑтартса параканни халлӗхе питӗ сахал вӗт-ха, вӗсенчен кашниех питӗ хаклӑ-ҫке-ха, — эсир ҫав учреждение пӗтерсе лартас хӑрушлӑх патне илсе ҫитернӗ, вӑл пӗтсе ларни сирӗн шухӑшӑрсем практикӑра вырӑнсӑр, юрӑхсӑр тесе кӑтартма, пӗтӗм этемлӗхе ырлӑх кӳрекен идейӑсене сирсе яма пултарнӑ; эсир тӗксӗмлӗхпе усаллӑха хӳтӗлекенсене хӑвӑрӑн таса принципӑрсене хирӗҫ кӗрешме сӑлтав тупса панӑ. Учреждение, которое более или менее хорошо соответствовало здравым идеям об устройстве быта, которое служило более или менее важным подтверждением практичности их, — а ведь практических доказательств этого еще так мало, каждое из них еще так драгоценно, — это учреждение вы подвергали риску погибнуть, обратиться из доказательства практичности в свидетельство неприменимости, нелепости ваших убеждений, средством для опровержения идей, благотворных для человечества; вы подавали аргумент против святых ваших принципов защитникам мрака и зла. Халӗ эсир 50 ҫыннӑн ырлӑхне ҫӗмӗрсе тӑкни ҫинчен каламастӑп эпӗ, — мӗн вӑл 50 ҫын, — эсир пӗтӗм этемлӗх ӗҫне сиенленӗ, прогресс ӗҫне сутнӑ. Теперь, я не говорю уже о том, что вы разрушали благосостояние пятидесяти человек, — что значит пятьдесят человек! — вы вредили делу человечества, изменяли делу прогресса. Чиркӳ чӗлхипе каласан, ку вӑл Вера Павловна светтуй сывлӑша хирӗҫ пырса ҫылӑха кӗни пулать, — вӑл ҫылӑх пирки акӑ мӗн теҫҫӗ, ҫыннӑн ытти кирек мӗнле ҫылӑхне те каҫарма пулать, — анчах кӑна нимӗнле те, нихҫан та каҫарма ҫук, теҫҫӗ. Это, Вера Павловна, то, что на церковном языке называется грехом против духа святого, — грехом, о котором говорится, что всякий другой грех может быть отпущен человеку, но этот — никак, никогда. Тӗрӗс-и? Верно? Преступлени тунӑ вӗт? Преступление же совершено? Анчах та ӗҫ капла пӗтни тата эсир хӑвӑр ҫылӑхӑрсене хӑвӑрӑн шухӑшӑрта ҫеҫ тума питӗ лайӑх. Но хорошо, что все это так кончилось и что ваши грехи совершены только вашим воображением. Ҫапах та эсир, Вера Павловна, чӑнах та хӗрелтӗр вӗт. А ведь, однако ж, вы в самом деле покраснели, Вера Павловна. Юрать, эпӗ сире йӑпатам-ха апла. Хорошо, я вам доставлю утешение. Питӗ хытӑ асапланман пулсан, эсир шухӑшӑрта та пулин кун пек йывӑр ҫылӑха кӗрес ҫукчӗ. Если бы вы не страдали очень сильно, вы не совершили бы таких преступных вещей и в воображении. Апла пулсан, ку япаласем тӗлӗшпе те чӑн-чӑн преступник вӑл — сире ҫав тери пӑшӑрхантаракан ҫын. Значит, настоящий преступник и по этим вещам — тот, кто так сильно расстроил вас. Эсир пур — пӗрмаях епле ырӑ ҫын вӑл, епле ырӑ-ҫке вӑл! тетӗр. А вы твердите: как он добр, как он добр!
— Мӗнле?— Ну, почему? Сирӗн шутӑрпа, эпӗ асапланнӑшӑн вӑл айӑплӑ-и? По-вашему, он был виноват, что я страдала?
— Кам пултӑр-ха? — А то кто же? Тата ҫак ӗҫе — ӑна вӑл лайӑх майлаштарнӑ, эпӗ тавлашмастӑп ун пирки — мӗн тума кирлӗ пулнӑ-ха вӑл? И все это дело, — он вел его хорошо, я не спорю, — но зачем оно было? Мӗн тума кирлӗ-ха ҫак мӗнпур шӑв-шав? Зачем весь этот шум? Ҫаксем вӗсем пӗри те кирлӗ пулман. Ничему этому вовсе не следовало быть.
— Ҫапла ҫав, ҫав туйӑм пулмалла пулман манӑн. — Да, я не должна была иметь этого чувства. Анчах та эпӗ хам айӑплӑ мар-ҫке, эпӗ вӑл туйӑма пӗрмаях пусарма тӑрӑшрӑм. Но ведь я не звала его, я старалась подавить его.
— Ну вӑт, пулмалла пулман тетӗн тата. — Ну, вот, не была должна. Хӑвӑр мӗншӗн айӑплине асӑрхаман эсир, хӑвӑрӑн нимӗн айӑп та ҫук ҫӗрте вара хӑвӑра ӳпкелетӗр! В чем вы виноваты, того вы не замечали, а в чем ничуть не виновата, за то корите себя! Сирӗн ҫав туйӑм пурпӗрех пулмалла пулнӑ, мӗншӗн тесен эсир те, Дмитрий Сергеич та ҫавӑн пек ҫынсем: ун пек мар-тӑк, вӑл пурпӗрех урӑхла палӑрнӑ пулӗччӗ; кунта тӗп туйӑм эсир тепӗр ҫынна юратса пӑрахни мар вӗт, ку вӑл кайран пулнӑ; тӗп туйӑм — сире хӑвӑрӑн унчченхи пурнӑҫ килӗшми пулни. Этому чувству необходимо должно было возникнуть, как скоро даны характеры ваш и Дмитрия Сергеича: не так, то иначе, оно все-таки развилось бы; ведь здесь коренное чувство вовсе не то, что вы полюбили другого, это уже последствие; коренное чувство — недовольство вашими прежними отношениями. Мӗнлерех палӑрмалла пулнӑ-ха ҫав пурнӑҫӑн? В какую форму должно было развиться это недовольство? Иксӗр те — вӑл та, эсир те, — сиртен пӗри те пулин ӑнланман ҫын, сӑпай мар, усал ҫын пулнӑ пулсан — упӑшкипе арӑмӗ хушшинче яланхи пекех харкашу пулмалла ӗнтӗ, — иксӗр те усал пулнӑ пулсан, эсир пӗр-пӗрне кӑшланӑ пулӑттӑр, е сиртен пӗри тепӗрне кӑшласа янӑ пулӗччӗ, — кирек мӗнле пулсан та, ҫемье каторги пулнӑ пулӗччӗ, — мӑшӑрланнӑ ҫынсен пурнӑҫӗнче ытларах ҫавна куратпӑр та ӗнтӗ эпир; вӑл, паллах, тепӗр ҫынна юратса пӑрахма кансӗрлес ҫукчӗ, анчах та чи йывӑрри ҫав каторгӑра, пӗр-пӗрне кӑшланинче пулать ӗнтӗ. Если бы вы и он, оба, или хоть один из вас, были люди не развитые, не деликатные или дурные, оно развилось бы в обыкновенную свою форму — вражда между мужем и женою, вы бы грызлись между собою, если бы оба были дурны, или один из вас грыз бы другого, а другой был бы сгрызаем, — во всяком случае была бы семейная каторга, которою мы и любуемся в большей части супружеств; она, конечно, не помешала бы развиться и любви к другому, но главная штука была бы в ней, в каторге, в грызении друг друга. Эсир ун пек пурӑнман, мӗншӗн тесен эсир иксӗр те йӗркеллӗ ҫынсем, ҫавӑнпа ку сирӗн питӗ ҫӑмӑллӑн, ҫемҫен, питех те кӳренӳсӗр иртнӗ, — эсир тепӗр ҫынна юратса пӑрахнӑ. У вас такой формы не могло принять это недовольство, потому что оба вы люди порядочные, и развилось только в легчайшую, мягчайшую, безобиднейшую свою форму, в любовь к другому. Апла пулсан, тепӗр ҫынна юратни ҫинчен калаҫмалли те ҫук кунта: ӗҫ пӗртте ҫав юратура мар. Значит, о любви к другому тут и толковать нечего: вовсе не в ней сущность дела. Ӗҫ кунта — ӗлӗкхи пурнӑҫ килӗшми пулни: килӗшменнин сӑлтавӗ — характерсем пӗр пек мар пулнинче. Сущность дела — недовольство прежним положением; причина недовольства — несходство характеров. Эсир иксӗр те лайӑх ҫынсем, анчах та, Вера Павловна, сирӗн характер пулса ҫитсен, ача чухнехи темӗнле паллӑ мар енӗсене ҫухатса, паллӑ енӗсене тупсан, — ҫавӑн чухне вара Дмитрий Сергеичпа эсир пӗр-пӗрне питех юраманни палӑрнӑ. Оба вы хорошие люди, но когда ваш характер, Вера Павловна, созрел, потерял детскую неопределенность, приобрел определенные черты, — оказалось, что вы и Дмитрий Сергеич не слишком годитесь друг для друга. Сирӗнтен кама та пулин мӗн ятламалли пур ӗнтӗ кунта? Что тут предосудительного кому-нибудь из вас? Акӑ эпӗ те лайӑх ҫын вӗт, анчах манпа килӗштерсе пурӑнма пултарнӑ пулӑттӑр-ши эсир? Ведь вот и я хороший человек, а могли бы вы ужиться со мною? Кичем пулнипе эсир ҫакӑнсах вилнӗ пулӑттӑр, — пӗр миҫе кунтан пек туйӑнать сире? Вы повесились бы от тоски со мною, — через сколько дней, как вы полагаете?
— Нумаях кирлӗ мар, — терӗ Вера Павловна кулса. — Через немного дней, — сказала Вера Павловна смеясь.
— Вӑл ман пек тӗксӗм ҫын мар, ҫапах та эсир ытла та пӗр-пӗрне юрӑхлӑ мар, чи малтан ҫакна камӑн асӑрхамалла пулнӑ-ха? — Он не такое мрачное чудовище, как я, а все-таки вы и он слишком не под стать друг другу, кто должен был первый заметить это? Кам ҫулӗпе аслӑрах, камӑн характерӗ маларах пулса ҫитнӗ, камӑн пурнӑҫра опыт ытларах пулнӑ? Кто старее летами, чей характер установился раньше, кто имел больше опытности в жизни? Сире хӑратас мар, хуйхӑртас мар тесен, унӑн, ҫакна малтанах курса тӑрса, сире хатӗрлемелле пулнӑ. Он был должен предвидеть и приготовить вас, чтобы вы не пугались и не убивались. Ҫакна вӑл каярахпа ҫеҫ ӑнланса илнӗ, ун чухне унӑн кӗтмелле пулнӑ, анчах та вӑл кӗтмен, туйӑм пӗтӗмпех аталанса ҫитнӗ ҫеҫ мар, ҫав туйӑмран килнӗ тепӗр туйӑм та тухса тӑма ӗлкӗрнӗ. А он понял это лишь тогда, когда не только что вполне развилось чувство, которого он должен был ждать и не ждал, а когда уж даже явилось последствие этого чувства, другое чувство. Мӗншӗн ҫакна малтанах курман, асӑрхаман-ха вӑл? Отчего ж он не предвидел и не заметил? Тӑмсай мар пуль-ҫке вӑл? Глуп он, что ли? Ӑҫтан та пулин тупмаллах пулнӑ ӗнтӗ ӑсне. Достало бы ума. Ҫук, сирӗн ҫине тимлӗн пӑхман вӑл, чӗресӗртерех пулнӑ, сирӗншӗн тӑрӑшман, — акӑ мӗн, Вера Павловна! Нет, от невнимательности, небрежности он пренебрегал своими отношениями к вам, Вера Павловна, — вот что! Эсир пур, пӗрмаях: ырӑ ҫын вӑл, юрататчӗ мана! — тетӗр. А вы твердите: добрый он, любил меня! — Рахметов, майӗпен хавхаланса пырса, хӗрӳллӗн калама пуҫларӗ. — Рахметов, постепенно одушевляясь, говорил уже с жаром. Анчах та Вера Павловна ӑна калама чарчӗ. Но Вера Павловна остановила его.
— Эпӗ, Рахметов, эсир мӗн каланине итлеместӗп, — терӗ вӑл питех те тарӑхса, — эсир маншӑн темӗн те тума тӑрӑшнӑ ҫынна ҫав тери ӳпкелетӗр. — Я не должна слушать вас, Рахметов, — сказала она тоном резкого неудовольствия, — вы осыпаете упреками человека, которому я бесконечно обязана.
— Ҫук, Вера Павловна, сирӗн ҫакна итлемелле мар пулнӑ пулсан, эпӗ каламан пулӑттӑм. — Нет, Вера Павловна, если бы вам не нужно было слушать этого, я бы не стал говорить. Мӗн, паян ҫеҫ асӑрхарӑм-им эпӗ ҫакна? Что я, в нынешний день, что ли, заметил это? Мӗн, паян ҫеҫ калама пултаратӑп-и эпӗ ҫакна? Что я, с нынешнего дня, что ли, мог бы сказать это? Мана калаҫма кирлӗ пек туйӑнчӗ пулсан, калаҫмасӑр ирттерсе яма ҫуккине эсир пӗлетӗр ӗнтӗ. Ведь вы знаете, что разговора со мною нельзя избежать, если мне покажется, что нужен разговор. Апла пулсан, эпӗ сире ҫакна малтанах калама пултарнӑ, анчах та каламан вӗт. Значит, я бы мог сказать вам это и прежде, но ведь молчал же. Ҫапла вара, халь калама тытӑнтӑм пулсан, калас пулать. Значит, если теперь стал говорить, то нужно говорить. Кирлӗ пуличчен нихҫан та малтан каласа хумастӑп эпӗ. Я не говорю ничего раньше, чем нужно. Сире питӗ хӗрхеннӗ пулин те, эпӗ запискӑна кӗсьере шӑп та шай тӑхӑр сехет хушши тытса тӑтӑм, эсир ӑна куртӑр ӗнтӗ. Вы видели, как я выдержал записку целых девять часов в кармане, хоть мне и жалко было смотреть на вас. Анчах та калама кирлӗ пулман та, эпӗ каламарӑм. Но было нужно молчать, я молчал. Ҫапла ӗнтӗ, эпӗ халӗ Дмитрий Сергеичпа сирӗн пурнӑҫ ҫинчен тахҫантанпах шухӑшланӑ терӗм пулсан, апла пулсан, вӗсем ҫинчен калас пулатех. Следовательно, если теперь заговорил, что я очень давно думал об отношениях Дмитрия Сергеича к вам, стало быть, нужно говорить о них.
— Ҫук, ман итлес килмест, — терӗ Вера Павловна хӗрсе кайса, — эпӗ сире чарӑнма ыйтатӑп, Рахметов. — Нет, я не хочу слушать, — с чрезвычайною горячностью сказала Вера Павловна, — я вас прошу молчать, Рахметов. Тухса кайма ыйтатӑп эпӗ сире. Я вас прошу уйти. Эсир маншӑн хӑвӑрӑн хаклӑ вӑхӑтӑра сая ятӑр, каҫченех кунта пултӑр, эпӗ сире уншӑн чӗререн тав тӑватӑп. Я очень обязана вам за то, что вы потеряли для меня вечер. Анчах та эпӗ сире тухса кайма ыйтатӑп. Но я вас прошу уйти.
— Татӑклӑнах-и?— Окончательно?
— Татӑклӑнах. — Решительно.
— Юрать, — терӗ Рахметов кулса. — Хорошо-с, — сказал Рахметов смеясь. — Ҫук, Вера Павловна, манран кун пекех ҫӑмӑл хӑпаймӑр. — Нет-с, Вера Павловна, от меня не отделаетесь так легко. Эпӗ кун пек пулассине малтанах курса тӑтӑм, кирлӗ мерӑсем йышӑнтӑм. Я предвидел этот шанс и принял свои меры. Ҫунтарса янӑ запискӑна вӑл хӑй ҫырнӑ. Ту записку, которая сожжена, он написал сам. Ак ҫакна вара эпе ыйтнипе ҫырнӑ. А вот эту он написал по моей просьбе. Кӑна эпӗ сире парса хӑварма пултаратӑп, мӗншӗн тесен вӑл документ мар. Эту я могу оставить вам, потому что она не документ. Тархасшӑн. Извольте. — Рахметов Вера Павловнӑна записка тыттарчӗ. — Рахметов подал Вере Павловне записку.
«Июлӗн 11-мӗшӗ. «11 июля. Ҫурҫӗр иртни 2 сехет. 2 часа ночи. Савнӑ тусӑм Верочка, Рахметов мӗн каланине пурне те лайӑх тӑнла. Милый друг Верочка, выслушай все, что тебе будет говорить Рахметов. Вӑл сана мӗн калассине пӗлместӗп эпӗ, ӑна эпӗ нимӗн калама та хушман, хӑй сана мӗн каласси ҫинчен вӑл мана кӑшт та систермен. Я не знаю, что хочет он говорить тебе, я ему не поручал говорить ничего, он не делал мне даже и намека о том, что он хочет тебе говорить. Анчах та эпӗ пӗлетӗп: вӑл кирлисӗр пуҫне урӑх нихҫан та нимӗн те каламасть. Но я знаю, что он никогда не говорит ничего, кроме того, что нужно. Санӑн Д. Л.» Твой Д. Л.»
Миҫе хут чуптурӗ-ши Вера Павловна ҫак запискӑна, — кӑна турӑ ҫеҫ пӗлет. Вера Павловна бог знает сколько раз целовала эту записку.
— Мӗншӗн ӑна мана паман-ха эсир? — Зачем же вы не отдавали мне ее? Сирӗн унран татах мӗн те пулин пур-и, тен? У вас, может быть, есть еще что-нибудь от него?
— Ҫук, урӑх нимӗн те ҫук, мӗншӗн тесен кунтан ытла урӑх нимӗн те кирлӗ пулман. — Нет, ничего больше нет, потому что ничего больше не было нужно. Мӗншӗн паман тетӗр-и? Зачем не отдавал?
— Памалла пулман та, ҫавӑнпа паман. — Пока не было в ней надобности, не нужно было отдавать.
— Ах, турӑҫӑм, мӗнле-ха мӗншӗн пултӑр? — Боже мой, как же зачем? Уйрӑлнӑ хыҫҫӑн унран хыпар илни нивушлӗ савӑнӑҫлӑ мар-ши маншӑн! Да для доставления мне удовольствия иметь от него несколько строк после нашей разлуки.
— Ара, ҫавӑншӑн пулсан кӑна, — ну, вӑл пит кирлех мар, — Рахметов йӑл кулчӗ. — Да, вот разве для этого, — ну, это не так важно, — Рахметов улыбнулся.
— Ах, Рахметов, эсир мана тулаштарасшӑн кӑна тӑрӑшатӑр пулас! — Ах, Рахметов, вы хотите бесить меня!
— Апла ку записка пире каллех вӑрҫтарать-ха? — терӗ вӑл, каллех кулса, — ун пек пулсан, эпӗ ӑна сирӗнтен туртса илетӗп те ҫунтарса яратӑп, пӗлетӗр вӗт эсир, иксӗмӗр пек ҫынсем ҫинчен мӗн калаҫҫӗ, вӗсем тем те тума пултараҫҫӗ, шанма ҫук вӗсене, теҫҫӗ. — Так эта записка служит причиною новой ссоры между нами? — сказал он, опять смеясь, — если так, я отниму ее у вас и сожгу, ведь вы знаете, про таких людей, как мы с вами, говорят, что для нас нет ничего святого. Эпир пусмӑрласа темӗнле усал ӗҫ тума та пултаратпӑр. Ведь мы способны на всякие насилия и злодейства. Мӗнле-ха ӗнтӗ, малалла калама юрать-и манӑн? Но что же, могу я продолжать?
Вӗсем иккӗшӗ те кӑшт лӑпланчӗҫ, Вера Павловна записка илнипе, Рахметов — Вера Павловна запискӑна чуптунӑ вӑхӑтра темиҫе минут хушши чӗнмесӗр ларнипе. Оба они поостыли, она от получения записки, он оттого, что просидел несколько минут молча, пока она целовала ее.
— Ҫапла, манан итлес пулать. — Да, я обязана слушать.
— Вӑл хӑйӗн мӗн асӑрхама тивнине те асӑрхаман, — пуҫларӗ Рахметов лӑпкӑ сасӑпа, — ҫавна пула ӗҫ начар килсе тухрӗ. — Он не замечал того, что должен был заметить, — начал Рахметов спокойным тоном, — это произвело дурные последствия. Анчах та ӑна ҫавӑн пек асӑрхаманшӑн айӑп тумасан та пурпӗрех каҫарма ҫук. Но если не винить его за то, что он не замечал, это все-таки не извиняет его. Вӑл сирӗн характерпа хӑйӗн характерне пула пурнӑҫ ҫапла пулса каясса пӗлмен пултӑр, анчах та унӑн, кирек мӗн пулсан та, сире мӗнле те пулин хатӗрлемеллех пулнӑ: ӑнсӑртран та пулма пултарать ун пекки, ун пекки пултӑрччӗ теме кирлӗ мар, ун пеккине кӗтме кирлӗ мар, анчах та ун пекки пурпӗрех тӗл пулма пултарать: малашлӑх мӗнле ӑнсӑртлӑхсем илсе килессе малтанах пӗлме ҫук вӗт. Пусть он не знал, что это должно неизбежно возникнуть из сущности данных отношений между вашим и его характером, он все-таки должен был на всякий случай приготовить вас к чему-нибудь подобному, просто как к делу случайности, которой нельзя желать, которой незачем ждать, но которая все-таки может представиться: ведь за будущее никак нельзя ручаться, какие случайности может привести оно. Ҫак аксиомӑна, — тӗрлӗрен ӑнсӑртлӑхсем пулаҫҫӗ тенине, — вӑл пӗлнех пуль ӗнтӗ. Эту-то аксиому, что бывают всякие случайности, уж наверное он знал. Эсир ҫак ӗҫ пулса иртнӗ чухне хатӗр пулман, мӗншӗн сире ҫаплах тӑратса хӑварнӑ-ха вӑл? Как же он оставлял вас в таком состоянии мыслей, что, когда произошло это, вы не были приготовлены? Ҫакна малтанах курманни вӑл сирӗншӗн тӑрӑшманнипе пулнӑ, ку ӗнтӗ сирӗншӗн кӳренмелле, анчах та ҫакӑ вӑл, хӑйне уйрӑм илсен, ниме те пӗлтермен япала, начар та мар вӑл, лайӑх та мар; анчах вӑл сире хатӗрлеменни чӑнах та лайӑх мар шухӑш тытнинчен килнӗ. То, что он не предвидел этого, произошло от пренебрежения, которое обидно для вас, но само по себе вещь безразличная, ни дурная, ни хорошая; то, что он не подготовил вас на всякий случай, произошло из побуждения положительно дурного. Паллах, вӑл ним шухӑшламасӑрах тунӑ, анчах ҫавӑн пек ним шухӑш тытмасӑр тӑвакан ӗҫсенче палӑрать те ӗнтӗ ҫын сӑн-сӑпачӗ. Конечно, он действовал бессознательно, но ведь натура и сказывается в таких вещах, которые делаются бессознательно. Сире ҫавӑн ҫинчен систерни уншӑн усӑллӑ пулман пулӗччӗ, ун чухне эсир ун интересӗсемпе килӗшмен туйӑма хирӗҫ тӑрасси вӑйсӑрланнӑ пулӗччӗ. Подготовлять вас к этому противоречило бы его выводам, ведь подготовкою ослаблялось бы ваше сопротивление чувству, несогласному с его интересами. Сирӗн ҫав тери вӑйлӑ туйӑм ҫуралнӑ, ҫавӑнпа вара эсир тем пек хирӗҫ тӑни те кӑлӑхах пулнӑ; анчах та вӑл туйӑм ҫавӑн пек вӑйлӑ пулни каллех ӑнсӑртран пулнӑ-ҫке-ха. В вас возникло такое сильное чувство, что и самое сильное ваше сопротивление осталось напрасным; но ведь это опять случайность, что оно явилось с такою силою. Эсир тепӗр ҫынна курнӑ пулсан, вӑл сирӗн туйӑма тивӗҫлӗ пулин те, сирӗн ҫав туйӑм ун пекех вӑйлӑ пулман пулӗччӗ. Будь оно внушено человеком менее заслуживающим его, хотя все-таки достойным, оно было бы слабее. Кирек мӗнле кӗрешсен те ҫӗнтерме ҫук. Всякая борьба бесполезна. Ҫавӑн пек вӑйлӑ туйӑмсем питӗ сайра тӗл пулаҫҫӗ. Такие сильные чувства, редкое исключение. Ытла вӑйлах мар туйӑм час-часрах тӗл пулма пултарать, хирӗҫ тӑрас вӑй пачах та чакман пулсан, вӑл туйӑма ҫӗнтерме пулатех. Гораздо больше шансов для появления таких чувств, которые можно одолеть, если сила сопротивления совершенно не ослаблена. Вӑл ҫакӑн пек туйӑм пулма пултарнине сиссе ҫав хирӗҫ тӑрас вӑя чакарман та ӗнтӗ. Вот для этих-то вероятнейших шансов ему и не хотелось ослаблять ее. Вӑл сире ҫавӑнпа нимӗн те систермен, ҫавӑнпа питӗ нумай асаплантарнӑ. Вот мотив, по которому он оставил вас неподготовленною и подверг стольким страданиям. Кӑмӑллатӑр-и эсир ҫакна? Как вам это нравится?
— Тӗрӗс мар ку, Рахметов. — Это неправда, Рахметов. Вӑл манран хӑй мӗн шухӑш тытнине пытарман. Он не скрывал от меня своего образа мыслей. Эпӗ ун шухӑшӗсене сирӗн пекех лайӑх пӗлнӗ. Его убеждения были так же хорошо известны мне, как вам.
— Паллах, Вера Павловна. — Конечно, Вера Павловна. Ӑна пытарни вӑл ытла та тӗлӗнмелле пулнӑ пулӗччӗ. Скрывать это было бы уже слишком. Вӑл сире хӑвӑр мӗнле шухӑшлас тенӗ, ҫавӑн пек шухӑшлама чӑрмантарнӑ пулсан, — ҫак вӑл ытла та киревсӗр ӗҫ пулнӑ пулӗччӗ, ҫавна тума унӑн хӑй пачах урӑхла шухӑшланӑ пек курӑнмалла пулнӑ пулӗччӗ. Мешать развитию в вас убеждений, которые соответствовали бы его собственным убеждениям, для этого притворяться думающим не то, что думает, это было бы уже прямо бесчестным делом. Унашкал ҫынна эсир нихҫан та юратса пӑрахас ҫук. Такого человека вы никогда бы и не полюбили. Путсӗр ҫын терӗм-и вара эпӗ ӑна? Разве я называл его дурным человеком? Вӑл питӗ лайӑх ҫын, епле лайӑх мар пултӑр-ха? — Он человек очень хороший, как же не хороший? — Эпӗ ӑна сире мӗн чухлӗ кирлӗ, ҫавӑн чухлӗ мухтама пултаратӑп. Я, сколько вам угодно, буду хвалить его. Ҫак ӗҫ пуҫланиччен маларах, — пуҫлансанах вӑл сирӗнпе лайӑх пулнӑ, — ӗҫ пуҫланиччен маларах вӑл сирӗнпе лайӑх пулман. Я только говорю, что прежде, чем возникло это дело, — когда оно возникло, он поступал хорошо, но прежде, чем оно возникло, он поступал с вами дурно. Мӗн пирки асапланнӑ-ха эсир? Из-за чего вы мучились? Вӑл каланӑ, — ара, кунта ним каламалли те ҫук, ку вӑл хӑйне хӑех курӑнать, — ӑна кӳрентерес мар тесе, тенӗ. Он говорил, — да тут и говорить-то нечего, это видно само по себе, — из-за того, чтоб не огорчить его. Ҫакӑ ӑна хытӑ кӳрентерет тесе епле шухӑшлама пултарнӑ-ха эсир? Как же могла остаться в вас эта мысль, что это очень сильно огорчит его? Мӗн кӳрентерни унта? Какое тут огорчение? Ку ытла та айван япала. Это глупо. Мӗн кӗвӗҫмелле-ха кунта! Что за ревности такие!
— Кӗвӗҫнине йышӑнмастӑр-и эсир, Рахметов? — Вы не признаете ревности, Рахметов?
— Вӗреннӗ ҫыннӑн кӗвӗҫӳ туйӑмӗ пулмалла мар. — В развитом человеке не следует быть ей. Ку вӑл пӑсӑлнӑ туйӑм, суя туйӑм, ирсӗр туйӑм; эпӗ хамӑн кӗпе-йӗме никама та тӑхӑнма памастӑп, никама та хамӑн мундштукран турттармастӑп; кӗвӗҫни те ҫакӑнпа пӗрех ӗнтӗ; кӗвӗҫӳ вӑл — ҫынна хамӑр япала вырӑнне шутланинчен пулнӑ туйӑм. Это искаженное чувство, это фальшивое чувство, это гнусное чувство, это явление того порядка вещей, по которому я никому не даю носить мое белье, курить из моего мундштука; это следствие взгляда на человека, как на мою принадлежность, как на вещь.
— Анчах та кӗвӗҫнине йышӑнмасан, ытла та хӑрушӑ япаласем сиксе тухаҫҫӗ-ҫке-ха, Рахметов? — Но, Рахметов, если не признавать ревности, из этого выходят страшные последствия.
— Кӗвӗҫекен ҫыншӑн вӗсем хӑрушӑ, кӗвӗҫмен ҫыншӑн вара хӑрушӑ мар, нимӗн шухӑшламалли те ҫук ун пирки. — Для того, кто имеет ее, они страшны, а для того, кто не имеет ее, в них нет ничего не только страшного, даже важного.
— Эсир капла пӗтӗмпех ытла та йӗркесӗр пулма вӗрентетӗр, Рахметов. — Но вы проповедуете полную безнравственность, Рахметов!
— Унпа пӗрле тӑватӑ ҫул пурӑнса ирттернӗ хыҫҫӑн та ҫапла туйӑнать-и сире? — Вам так кажется после четырех лет жизни с ним? Куншӑн шӑпах вӑл айӑплӑ. Вот в этом-то он и виноват. Кунне кӑнтӑр апачӗ миҫе хут ҫиетӗр-ха эсир? Сколько раз в день вы обедаете? Пӗр хут. Один раз. Эсир кунне кӑнтӑр апачӗ икӗ хут ҫиес пулсан, сире кам та пулин ма ҫиетӗр тесе хирӗҫ калама пултарать-и? Был бы кто-нибудь в претензии на то, если бы вы стали обедать два раза? Ҫук пулас. Вероятно, нет. Мӗншӗн икӗ хут ҫиместӗр-ха эсир? Почему ж вы этого не делаете? Кама та пулин кӳрентересрен хӑратӑр-и? Боитесь, что ли, огорчить кого-нибудь? Сире икӗ хут ҫини кирлӗ мар, сирӗн икӗ хут ҫиес килмест пулмалла, ҫавӑнпа пулӗ ӗнтӗ. Вероятно, просто потому, что это вам не нужно, что этого вам не хочется. Кӑнтӑр апачӗ вӑл ырӑ япала. А ведь обед вещь приятная. Анчах та ӑс-тӑн, чи малтан хырӑм хӑй, калать-ҫке-ха: пӗр хут ҫиме кӑмӑллӑ, лайӑх, иккӗ ҫиме кӑмӑллӑ мар пулнӑ пулӗччӗ. Да ведь рассудок и, главное, сам желудок говорит, что один обед приятен, а другой уж был бы неприятен. Анчах та сирӗн, ҫав тери чӑтаймасӑр, кунне икӗ хут ҫиес килет пулсан, эсир кама та пулин кӳрентерес марччӗ тесе ҫимесӗр тӑнӑ пулӑттӑр-и? Но если у вас есть фантазия или болезненная охота обедать по два раза, удержало бы вас от этого опасение огорчить кого-нибудь? Ҫук, кам та пулин ҫакӑншӑн кӳренес е сире ҫиме чарас пулсан, эсир пытанса кӑна ҫине пулӑттӑр, апата лайӑх пӗҫермесӗрех ҫине пулӑттӑр, ӑна кӗсьене пытарнипе хӑвӑрӑн тумтире вӑрланӑ пулаттӑр, — ҫавӑ кӑна. Нет, если бы кто огорчался этим или запрещал это, вы только стали бы скрываться, стали бы кушать блюда в плохом виде, пачкали бы ваши руки от торопливого хватанья кушанья, пачкали бы ваше платье оттого, что прятали бы его в карманы, — только. Кунта ыйту нравственность е нравственность ҫукки ҫинчен мар, контрабанда мӗнле япала пулни ҫинчен пырать, — лайӑх япала-и вӑл е лайӑх мар-и? Вопрос тут вовсе не о нравственности или безнравственности, а только о том, хорошая ли вещь контрабанда. Кам та кам кӗвӗҫӳ туйӑмне хисеплемелле, хӗрхенмелле, тет, «ах, капла эпӗ ӑна кӳрентеретӗп», тет, — ҫакӑ вӑл кӗрешӳре кама кӑлӑхах асаплантарать-ха? Кого удерживает понятие о том, что ревность — чувство, достойное уважения и пощады, что «ах, если я сделаю это, я огорчу» — кого это заставляет попусту страдать в борьбе? Сахаллӑшне кӑна, чи ырӑ кӑмӑллисене кӑна, вӗҫемшӗн нимӗн хӑрамалли те ҫук, вӗсем пӑсӑлас ҫынсем мар. Только немногих, самых благородных, за которых уж никак нельзя опасаться, что натура их повлекла бы к безнравственности. Ҫак ухмахла япала ыттисене нимӗн чухлӗ те тытса тӑмасть, чееленме, улталама хистет кӑна, урӑхла каласан, вӗсене чӑнах та пӑсса ярать. Остальных этот вздор нисколько не удерживает, а только заставляет хитрить, обманывать, то есть делает действительно дурными. Акӑ сире ман сӑмахӑм. Вот вам и все. Ҫакна пӗлместӗр-и вара эсир? Разве вам не известно это?
— Паллах, пӗлетӗп. — Конечно, известно.
— Апла пулсан, кӗвӗҫни ӑҫтан усӑллӑ пултӑр-ха вӑл? — Где ж вы после этого отыщете нравственную пользу ревности?
— Эпир унпа хамӑр та яланах ҫакӑн евӗр калаҫнӑ. — Да ведь мы с ним сами всегда говорили в этом духе.
— Апла мар пуль ҫав, е калаҫасса калаҫнӑ пуль те, ҫав сӑмахсене илтнӗ пулин те, пӗр-пӗрне ӗненмен, ӗненессе вара акӑ мӗншӗн ӗненмен: ытти япаласем ҫинчен, тен, ҫак япала ҫинчен те, вӗҫӗмсӗрех урӑхла калаҫнине илтнӗ; ахаль пулсан, мӗнле ҫавӑн чухлӗ асапланнӑ-ха эсир? — Вероятно, не совсем в этом, или говорили слова, да не верили друг другу, слыша друг от друга эти слова, а не верили, конечно, потому, что беспрестанно слышали по всяким другим предметам, а может быть, и по этому самому предмету слова в другом духе; иначе как же вы мучились бог знает сколько времени? Тата мӗн пирки? И из-за чего? Ниме тӑман япалашӑн епле шавлаҫҫӗ! Из-за каких пустяков какой тяжелый шум! Виҫсӗр те, уйрӑмах, Вера Павловна, эсир епле асапланнӑ! Сколько расстройства для всех троих, особенно для вас, Вера Павловна! Эсир ҫав вӑхӑтрах виҫсӗр те, ҫулталӑк каялла пурӑннӑ пекех, питӗ лӑпкӑ пурӑнма пултарнӑ, е пурте пӗр хваттере куҫма, е урӑхла куҫса вырнаҫма, е мӗнле май килнӗ, ҫавӑн пек майлашса, нимӗн тулашмасӑр-тумасӑр пурӑнма, ӗлӗкхи пекех виҫҫӗн пӗрле чей ӗҫме, ӗлӗкхи пекех виҫҫӗн пӗрле оперӑна ҫӳреме пултарнӑ. Между тем как очень спокойно могли бы вы все трое жить по-прежнему, как жили за год, или как-нибудь переместиться всем на одну квартиру, или иначе переместиться, или как бы там пришлось, только совершенно без всякого расстройства, и по-прежнему пить чай втроем, и по-прежнему ездить в оперу втроем. Мӗншӗн асапланмалла-ха? К чему эти мученья? Мӗн тума кирлӗ ҫав катастрофа? К чему эти катастрофы? Вӑл сире унчченхн пекех ҫавӑн ҫинчен систерме шутламан пирки эсир пӗрмаях: «эпӗ капла вӗлеретӗп ӑна», тесе шухӑшланӑ, ахаль пулсан, нимӗн те пулман пулӗччӗ, ҫапла сире вӑл нумай хуйхӑ кӑтартнӑ. И все оттого, что у вас благодаря прежнему дурному способу его держать вас не приготовленною к этому осталось понятие: «я убиваю его этим», чего тогда вовсе не было бы, да, он наделал вам очень много лишнего горя.
— Ҫук, Рахметов, эсир хӑрушла япаласем калатӑр. — Нет, Рахметов, вы говорите ужасные вещи.
— Каллех «хӑрушла япаласем»! — Опять «ужасные вещи»! Эпӗ акӑ мӗне хӑрушӑ тетӗп: ним мар ҫӗртен асапланнине тата ухмахла япалашӑн пулакан катастрофӑсене. Для меня ужасны: мученья из-за пустяков и катастрофы из-за вздора.
— Апла, сирӗн шутпала, пирӗн пӗтӗм истори — ухла мелодрама-и? — Так, по-вашему, вся наша история — глупая мелодрама?
— Ҫапла, пачах та кирлӗ мар трагизмлӑ, пачах та кирлӗ мар мелодрама. — Да, совершенно ненужная мелодрама с совершенно ненужным трагизмом. Питех те лӑпкӑн, ахаль ҫеҫ иртмелли калаҫусем вырӑнне чуна ҫурса каякан мелодрама сиксе тухнишӗн, паллах, Дмитрий Сергеич айӑплӑ. И в том, что вместо простых разговоров самого спокойного содержания вышла раздирательная мелодрама, виноват Дмитрий Сергеич. Вӑл сире малтанах систернӗ пулсан, ҫак мелодрама сиксе тухас ҫукчӗ ӗнтӗ ҫакӑншӑн вӑл питех те айӑплӑ: унӑн халӗ тӳрӗ кӑмӑлпа тунӑ ӗҫӗ кӑна ҫак айӑпа каҫарма аран-аран ҫеҫ ҫите пырать ӗнтӗ; тата унӑн хӑйӗн те ҫакӑншӑн питӗ лӑпкӑ пулмалла пулнӑ, вӑл ӗҫшӗн нимӗн те пӑшӑрханмалла пулман. Его честный образ действия в ней едва-едва достаточен для покрытия его прежней вины, что он не предотвратил эту мелодраму подготовлением вас да и себя, вероятно, к очень спокойному взгляду на все это, как на чистый вздор, из-за которого не стоит выпить лишний стакан чаю или не допить одного стакана чаю. Вӑл питӗ айӑплӑ. Он сильно виноват. Ҫавӑнпа ӑна лекрӗ те. Ну, да он довольно поплатился. Тепӗр черкке херес ӗҫӗр те ҫывӑрма выртӑр. Выпейте еще рюмку хереса и ложитесь спать. Эпӗ халӗ хама мӗн кирлине пурне те турӑм; акӑ виҫӗ сехет ӗнтӗ; вӑратмасан, эсир питӗ нумай ҫывӑрма пултаратӑр. Я достиг теперь и последней цели своего посещения: вот уже три часа; если вас не будить, вы проспите очень долго. Эпӗ Машӑна каларӑм: эсӗ ӑна вунӑ сехет ҫурӑ ҫитиччен ан вӑрат, терӗм, ҫапла вара ыран сирӗн чей ӗҫнӗ-ӗҫменех чугун ҫул ҫине васкамалла пулать; пур япаласене те майлаштарса ӗлкӗреймесен, эсир хӑвӑр килетӗр, е вӗсене сире илсе пырса парӗҫ; мӗнле тӑвас тетӗр эсир: Александр Матвеич сирӗн хыҫҫӑн пытӑр-и, е хӑвӑр каялла килетӗр-и? А я сказал Маше, чтобы она не будила вас раньше половины одиннадцатого, так что завтра, едва успеете вы напиться чаю, как уж надобно будет вам спешить на железную дорогу; ведь если и не успеете уложить всех вещей, то скоро вернетесь или вам привезут их; как вы думаете сделать, чтобы вслед за вами поехал Александр Матвеич или сами вернетесь? Халӗ сирӗн Машӑпа пӗрле пулма юрамасть, вӑл эсир хӑвӑра питӗ лӑпкӑ тытнине асӑрхама пултарать тата ҫур сехет хушши васкавлӑн пуҫтарӑннӑ чухне асӑрхама ӗлкӗрейрет-и-ха вӑл? А вам теперь было бы тяжело с Машею, ведь не годилось бы, если б она заметила, что вы совершенно спокойны, да где будет ей заметить в полчаса торопливых сборов? Мерцаловӑна курсан ӗҫ япӑхрах пулма пултарать. Гораздо хуже была бы Мерцалова. Ҫавӑнпа эпӗ ирех ун патне кӗретӗп те сирӗн пирки: вӑл сахал ҫывӑрнӑ, ӑна вӑратма юрамасть, эсир ун патне ан кайӑр, тӳрех чугун ҫул ҫине кайӑр, тетӗп. Но я зайду к ней рано поутру и скажу ей, чтобы не приезжала сюда, потому что вы долго не спали и не должно вас будить, а ехала бы прямо на железную дорогу.
— Епле маншӑн тӑрӑшатӑр эсир! — терӗ Вера Павловна. — Какая заботливость обо мне! — сказала Вера Павловна.
— Кӑна та пулин вӑл тӑрӑшать тесе ан шутлӑр ӗнтӗ, Вера Павловна, кӑна эпӗ хам тӑрӑшатӑп. — Уж хоть этого-то не приписывайте ему, это уж я сам. Анчах та, эпӗ ӑна ӗлӗкхишӗн ятланисӗр пуҫне, — куҫран эпӗ ӑна, паллах, ытларах та хытӑрах каласа тултартӑм, — ҫак ахалех асапланмалли сиксе тухнишӗн айӑплӑ пулнисӗр пуҫне, ахаль асапланнӑ вӑхӑтра вӑл хӑйне питӗ ҫирӗп тытрӗ. Но, кроме того, что я его браню за прежнее, — в глаза ему я, конечно, наговорил побольше и посильнее, — кроме того, что он кругом виноват в возникновении всего этого пустого мучения, в самое время пустого мученья он держал себя похвально.
