Текст: XVI сыпӑк
Шырланпуҫне таврӑннӑ чухне, ҫул ҫинче, Давыдов Тубянсксем ҫӗре туртса илни тата утта вӑрласа кайни ҫинчен районти прокуратурӑна пӗлтерес те мар-ха, тесе шутларӗ.Еще по пути в Гремячий Лог Давыдов решил не передавать в районную прокуратуру дело о захвате земли и увозе сена тубянцами. Ку ыйтупа парти райкомне те кайма шутламарӗ вӑл. Не хотел он обращаться по этому поводу и в райком партии. Чи малтанах Палан кӗтесӗнчи тавлашуллӑ ҫӗр халиччен чӑннипе камӑн пулнине тӗплӗн пӗлме, унтан вара, ҫак ыйтӑва епле татса панине кура, ӗҫе малалла яма шутларӗ. Прежде всего надо было точно выяснить, кому же в действительности ранее принадлежала спорная земля в конце Калинова Угла, а тогда уже, сообразно с тем, как решится вопрос, и действовать.
Поляницӑпа калаҫнине кӳренсе аса илсе, Давыдов хӑй ӑшӗнче ҫапла шухӑшларӗ: Не без горечи вспоминая разговор с Поляницей, Давыдов мысленно рассуждал: «Ну ҫын та вара! «Ну и фрукт! Килти тирпейлӗхе юратать! Любитель домашнего уюта! Унӑн ӑсӗ пысӑк тесе калама ҫук, ниепле те калама ҫук, анчах чее, нумай ухмах ҫынсен пулакан темле чеелӗх пур унӑн. Не скажешь, что у него ума палата, никак не скажешь, а с хитринкой, с какой-то простоватой хитринкой, какая бывает у большинства дураков. Анчах ун пек ҫын ҫӑварне пӳрне ан чик… Но такому палец в рот не клади… Утта, паллах, вӑл ирӗк панипе турттарса кайнӑ, ҫапах та тӗп ыйту унра мар, тӗп ыйту — юпасем. Сено увезли, конечно, с его согласия, однако не это главное, а столбы. Вӗсене вӑл хушнипе куҫарса лартма пултарайман. Не может быть, чтобы их переставили по его распоряжению. Ун пек хӑтланма хӑяс ҫук вӑл, шиклӗ ӗҫ. На этакое он не пойдет: рискованно. Вӑл юпасене куҫарса лартине пӗле тӑркачах курмиш пулнӑ пулсан вара? А если он знал о том, что их переставили, но прикрыл глаза? Ун пек пулсан, ку питех те йӗркесӗр ӗҫ. Тогда это уж ни к черту не годится! Колхозне йӗркелени те ҫур ҫул ҫеҫ-ха, ӗҫе кӳршӗ ҫӗрне туртса илнинчен, вӑрланинчен пуҫлани вал колхозниксене пӗтӗмпех пӑсса яни пулать! Колхозу всего полгода, и начинать с захвата соседской земли и воровства — это же в дым разложить колхозников! Ку вӗсене ӗлӗкхи уйрӑм хуҫалӑх йӑлипе пурӑнма хӗтӗртнине пӗлтерет: нимрен те йӗрӗнмелле мар, кирек мӗнле меслет те аван — ытларах сӑптӑрса пултӑр. Это же означает толкать их на прежние обычаи единоличной жизни: ничем не брезговать, любым способом — лишь бы побольше хапнуть. Ҫук, капла юрамасть! Нет, довольно! Ҫӗр чӑнах та пирӗннине пӗлсенех райкома вӗҫтеретӗп; ан тив, тӑн кӗртчӗрех унта пире: мана — карчӑксемшӗн, Поляницӑна — колхозниксене сӑтӑрла ӗҫ тума вӗрентнӗшӗн». Как только выясню, что земля именно наша, тем же мигом поеду в райком; пусть там мозги нам вправят: мне — за старух, а Полянице — за вредительское воспитание колхозников».
Лаша юрттипе чупса пынӑ май, Давыдов тӗлӗрме пуҫларӗ, ҫак самантра вара ӑна сасартӑк Тубянскра крыльца ҫинче тӑракан мӑнтӑр хӗрарӑм курӑнса кайрӗ, вара вӑл, тутисене йӗрӗнчӗклӗн чалӑштарса, ыйхӑ тӗлӗшпе ҫапла шухӑшларӗ: «Ун ҫине мӗн чухлӗ ытлашши ҫупа какай ҫакса янӑ… Ҫакнашкал шӑрӑхра унӑн ӳт-пӗвӗ супӑньпе сӗрнӗ пекех кӑпӑкланса каять пулӗ, факт!» Под мерную рысцу коня Давыдов стал дремать, и вдруг в смутном тумане дремоты ему ярко представилась толстая женщина, стоявшая на крыльце в Тубянском, и он брезгливо скривил губы, сонно подумал: «Сколько на ней лишнего жира и мяса навешано… В такую жару она, наверное, ходит как намыленная, факт!» Ҫав самантрах ун куҫӗ умне, танлашма тенӗ пекех, Лушкӑн хӗрӗнни пек яштака та тӑпӑл-тӑпӑл кӗлетки тухса тӑчӗ. И тотчас же не в меру услужливая память, как бы для сравнения, отчетливо нарисовала перед ним девически стройную, точеную фигуру Лушки. Давыдов халӗ унӑн ҫӑмӑл уттине, ҫамки айӗпе ӑшшӑн та мӑшкӑлларах, пурне те куракан куҫӗсемпе пӑхнӑ май, ҫинҫе аллисемпе килӗшӳллӗн ҫӳҫне тӳрлетсе илнипе те курчӗ. Давыдов увидел ее летучую поступь и то исполненное непередаваемой прелести движение тонких рук, каким она обычно поправляла прическу, исподлобья глядя ласковыми и насмешливыми, всезнающими глазами… Вӑл, такам кӗтмен ҫӗртен пырса тӗкнӗ пек, шартах сикрӗ, йӗнер ҫинче тӳрленсе ларчӗ, вара питӗ ыратнӑ чухнехи пек пит-куҫне тем пӗркелентерсе илчӗ те лашине саламатпа ҫапрӗ, сиккипе чуптарчӗ… Он вздрогнул, как от неожиданного толчка, выпрямился в седле и, сморщившись, словно от сильной боли, злобно хлестнул коня плетью, пустил его вскачь…
Ҫак кунсенче ӑна тӑтӑшах чунне ыраттаракан япаласем ҫеҫ аса килчӗҫ, пачах кирлӗ мар чухне — е ӗҫ пирки калаҫнӑ вӑхӑтра, е шухӑша кайнӑ хушӑра, е тӗлӗкре — ун умне яланах хӑй манма тӑрӑшакан, анчах халлӗхе ниепле те манма пултарайман Лушка туха-туха тӑчӗ. Все эти дни злые шутки играла с ним недобрая память, совершенно некстати — то во время делового разговора, то в минуты раздумья, то во сне, — воскрешая образ Лушки, которую он хотел забыть, но пока еще не мог…
Кӑнтӑр тӗлне вӑл Шырланпуҫне ҫитрӗ. В полдень он приехал в Гремячий. Островновпа счетовод хӗрсех тем калаҫатчӗҫ, анчах Давыдов алӑка уҫса ярсанах, пӳлӗмре команда панӑ хыҫҫӑнхи пек шӑп пулса тӑчӗ. Островнов и счетовод о чем-то оживленно говорили, но как только Давыдов открыл дверь — в комнате, будто по команде, наступила тишина.
Шӑрӑхра ҫӳренипе ывӑннӑ Давыдов сӗтел патне пырса ларчӗ те:
— Эсир мӗн ҫинчен тавлашрӑр кунта? Нагульнов правление кӗмерӗ-и? — тесе ыйтрӗ. Уставший от жары и поездки, Давыдов присел к столу, спросил: — О чем вы тут спорили? Нагульнов не заходил в правление?
— Нагульнов пулмарӗ, — васкамасӑр хуравларӗ Островнов; хӑй ҫийӗнчех счетовод ҫине пӑхса илчӗ. — Нагульнова не было, — помедлив, ответил Островнов и быстро взглянул на счетовода. — Эпир, Давыдов юлташ, пачах тавлашман, сире ҫавӑн пек туйӑнчӗ пулӗ, вӑл-ку ҫинчен, пуринчен ытла хуҫалӑх пирки калаҫрӑмӑр. — Да мы и не спорили, товарищ Давыдов, это вам показалось, а так, вообще, вели разговор о том о сем, все больше по хозяйству. Тубянсксем утта параҫҫӗ-и пире? Что же, отдают нам сено тубянцы?
— Хӑйсем валли татах хатӗрлесе хума ыйтаҫҫӗ… — Просят еще им приготовить… Лукич, сан шутпа ҫав ҫӗр камӑн вӑл? По твоему мнению, Лукич, чья это земля?
Островнов хулпуҫҫине сиктерсе илчӗ. Островнов пожал плечами:
— Кам пӗлет ӑна, Давыдов юлташ, пӗлме ҫук. — Кто его знает, товарищ Давыдов, дело темное. Чи малтанах вӑл ҫӗре Тубянск хуторне касса панӑччӗ, ку революцичченех-ха вӑл, совет влаҫӗ пулсан вара Палан кӗтесӗн ҫӳлти пайӗ пире куҫрӗ. Спервоначалу эта земля была нарезана Тубянскому хутору, это ишо до революции было, а при Советской власти верхняя часть Калинова Угла отошла к нам. Юлашки хут валеҫнӗ чухне, ҫирӗм улттӑмӗш ҫулта, Тубянсксене татах хӗсрӗҫ, анчах чикӗ ӑҫта пулнине эпӗ пӗлместӗп, мӗншӗн тесен ман ҫӗр тепӗр енче пулнӑ. При последнем переделе, в двадцать шестом году, тубянцов ишо потеснили, а где там проходила граница, я не знаю, потому что моя земля была в другой стороне. Икӗ ҫул каярах унта Титок ҫулатчӗ. Года два назад там косил Титок. Те хӑй ирӗкӗпе ҫулнӑ вӑл, те ҫав ҫӗре чухӑнсенчен камран та пулин вӑрттӑн сутӑн илнӗ — калама пултараймастӑп, пӗлместӗп. Самоуправно косил или потихоньку прикупил эту землицу у кого-нибудь из бедноты — сказать не смогу, не знаю. Районти ҫӗрйӗркелӳҫе, Шпортной юлташа, чӗнсен лайӑх пулмасть-и? А чего проще — пригласить районного землеустроителя товарища Шпортного? Вӑл кивӗ карттӑсем тӑрӑх чикӗ хӑш вырӑнтине тӳрех пӗлсе илме тивӗҫ. Он по старым картам сразу разберется, где тянули границу. Вӑл пирӗн патӑрта ҫирӗм улттӑмӗш ҫулта та ҫӗр-йӗркелӳ ирттернӗ, вӑл пӗлмесен, камӑн пӗлмелле? Он же и в двадцать шестом году проводил у нас землеустройство, кому же знать, как не ему?
Давыдов, савӑннипе, аллине,сӑтӑркаласа илчӗ те хавасланса кайрӗ: Давыдов радостно потер руки, повеселел:
— Вӑт ку лайӑх япала! — Вот и отлично! Ҫӗр камӑн пулнине Шпортной пӗлмеллех, факт. Факт, что Шпортной должен знать, кому принадлежит земля. Эпӗ ҫӗрйӗркелӗве таҫтан килнӗ мишавайсен ушкӑнӗ ирттернӗ тесе шутланӑ, Халех Ҫӑрттан мучие шыраса туп та, ҫийӗнчех ӑйӑрсем кӳлме хуш, станицӑна Шпортноя илме кайтӑр. А я думал, что землеустройство проводила какая-нибудь приезжая партия землемеров, Сейчас же разыщи Щукаря, скажи, чтобы немедленно запрягал в линейку жеребцов и ехал в станицу за Шпортным. Эпӗ ӑна валли хут ҫырӑп. Я напишу ему записку.
Островнов тула тухрӗ, анчах пӗр пилӗк минутран каялла кӗчӗ те, усси айӗн йӑл кулса, Давыдова кӑчӑк туртрӗ: Островнов вышел, но минут через пять вернулся, улыбаясь в усы, поманил Давыдова пальцем:
— Утӑ лупасне атьӑр-ха, пӗр тӗлӗнмелле япала куратӑр… — Пойдемте на сеновал, поглядите на одну чуду…
Правлени кил картинче те, пӗтӗм хуторти пекех, ҫуллахи чи шӑрӑх кунсенче пулакан шӑплӑх тӑрать. Во дворе правления, как и повсюду в хуторе, стояла та полуденная безжизненная тишина, какая бывает только в самые знойные летние дни. Хӗвелпе типекен симӗс курӑк шӑрши кӗрет, витерен типӗ лаша тислӗкӗн шӑрши сарӑлать. Пахло вянущей под солнцем муравой, от конюшни несло сухим конским пометом. Лупас айне кӗрсен, сӑмси шӑтӑкӗсене тин ҫеҫ ҫулнӑ, кӑштах кушӑрканӑ чечеклӗ курӑкӑн ырӑ шӑрши пырса ҫапнипе, Давыдова пӗр самантлӑха хӑй ҫеҫен хирте, тин ҫеҫ купаланӑ тутлӑ шӑршлӑ утӑ капанӗпе юнашар тӑнӑ пек туйӑнчӗ. Когда Давыдов подошел к сеновалу, в ноздри ему ударил такой пряный аромат свежескошенной, в цвету, чуть подсохшей травы, что на миг ему показалось, будто он — в степи, возле только что сметанного душистого прикладка сена.
Яков Лукич алӑкӑн пӗр хуппине асӑрхана-асӑрхана уҫрӗ те айккинелле пӑрӑнчӗ, Давыдова мала ярса, шӑппӑн: Осторожно открыв одну половинку двери, Яков Лукич посторонился, пропустил вперед Давыдова, сказал вполголоса:
— Ҫак кӑвакарчӑнсем ҫине пӑхӑр-ха эсир. — Полюбуйтесь-ка на этих голубей. Пӗр сехет каярах вӗсем вилес пек ҫапӑҫнӑ тесе шутлас та ҫук. Сроду и не подумаешь, что час назад они бились не на живот, а на смерть. Ҫывӑрнӑ чухне вӗсем килӗшӳ тӑваҫҫӗ пулмалла… У них, видать, перемирие бывает, когда спят…
Малтан, куҫ тӗттӗме хӑнӑхиччен, Давыдов лупас тӑрринчи шӑтӑкран сарай варрине тирпейсӗр купаласа хунӑ утӑ купи ҫине ӳкнӗ хӗвел урисӗр пуҫне урӑх ним те курмарӗ. Первую минуту, пока глаза не освоились с темнотой, Давыдов ничего не видел, кроме прямого солнечного луча, сквозь отверстие в крыше вонзавшегося в верхушку небрежно сложенного посреди сарая сена. Каярахпа вӑл утӑ ҫинче ҫывӑракан Ҫӑрттан мучи кӗлеткине тата ун ҫумне чӑмӑртанса выртнӑ Трофима уйӑрса илчӗ. А потом различил фигуру спавшего на сене деда Щукаря и рядом с ним — свернувшегося в клубок Трофима.
— Мучи ирхине пӗрмай качака хыҫҫӑн чӑпӑрккапа чупрӗ, халӗ акӑ, куратӑр-и, пӗрле ҫывӑраҫҫӗ, — терӗ хыттӑн Яков Лукич. — Все утро дед за козлом с кнутом гонялся, а зараз, видите, вместе спят, — уже громко заговорил Яков Лукич.
Ҫӑрттан мучи вӑранчӗ. И дед Щукарь проснулся. Анчах вӑл чавсипе тӗреленсе ҫӗкленме те ӗлкӗрейменччӗ — Трофим, тӑватӑ урипе те тапса, утӑ ҫинчен сиксе анчӗ те, пуҫне пӗкӗртсе, сухалне мӑнаҫлӑн та ҫиллеслӗн силлесе илчӗ. Но не успел он приподняться на локте, как Трофим, пружинисто оттолкнувшись от сена всеми четырьмя ногами, прыгнул на землю, нагнул голову и многообещающе и воинственно несколько раз тряхнул бородой.
— Куратӑр-и, ырӑ ҫынсем, мӑйракаллӑ шуйттан мӗнле вӑл? — имшеркке те вӑйсӑр сасӑпа ыйтрӗ Ҫӑрттан мучи, ҫапӑҫӑва хатӗрленсе тӑнӑ Трофим ҫине тӗллесе кӑтартса. — Видали, добрые люди, каков черт с рогами? — вялым, расслабленным голосом спросил Щукарь, указывая на изготовившегося к бою Трофима.
— Ҫӗрӗпе кунта, утӑ ҫинче, йӑваланчӗ, чакаларӗ, чӑнтӑхрӗ, шӑлӗсене шӑтӑртаттарчӗ. — Всю ночь, как есть напролет, шастался он тут по сену, копырялся, чихал, зубами хрустел. Мана пӗр ҫекундлӑха та ҫывӑрса кайма памарӗ, мур илесшӗ! И на один секунд не дал мне уснуть, проклятый! Ирхине унпа миҫе хут тытӑҫса илтӗмӗр, а халь ав ҫывӑрма ман ҫумма килсе выртнӑ, тӗм амакӗ илсе килнӗ ӑна кунта, вӑратрӗ те — ҫапӑҫма хатӗрленет, шуйттан. Утром до скольких разов сражались с ним, а зараз, пожалуйста, примостился рядом спать, нелегкая его принесла мне под бок, а разбудили его — на драку, анафема, готовится. Ҫакнашкал хӗсӗрлеҫҫӗ пулсан, мӗнле пурӑнмалла-ха манӑн? Это как можно мне при таком преследовании жить? Кунта вилӗм шӑрши кӗрет: е эпӗ хӑҫан та пулин унӑн пурнӑҫне пӗтерсе хуратӑп, е вӑл мана мӑйракипе ӳпкерен пырса тӑрантарать, вара Ҫӑрттан мучие мӗнле чӗннине аса илсе ҫеҫ юл! Тут дело смертоубийством пахнет: либо я его когда-нибудь жизни решу, либо он меня под дыхало саданет рогами, и поминай как звали дедушку Щукаря! Пӗр сӑмахпа каласан, ку мӑйракаллӑ шуйттанпа пирӗн ӗҫ ыррӑн пӗтес ҫук, ҫак килте виле пулатех… Одним словом, добром у нас с этим рогатым чертом дело не кончится, быть в этом дворе покойнику…
Ҫӑрттан мучи таҫтан чӑпӑркка туртса кӑларчӗ, анчах вӑл унпа хӑмсарма та ӗлкӗрейменччӗ, Трофим сарайӑн тӗттӗм кӗтесне сиксе ӳкрӗ те, урисемпе хыттӑн тапӑртатса, йӑлтӑртатса тӑракан куҫӗсемпе Ҫӑрттан мучи ҫине тӑрӑнчӗ. В руках у Щукаря неожиданно появился кнут, но не успел он взмахнуть им, как Трофим в два прыжка очутился в темном углу сарая и, вызывающе постукивая копытцем, светил оттуда на Щукаря фосфорически сверлящими глазами. Старик чӑпӑрккине хучӗ, пуҫне кӳренӳллӗн сулкаласа илчӗ. Старик отложил в сторону кнут, горестно покачал головой.
— Куртӑр-и, епле ҫивчӗ хурт-кӑпшанкӑ вӑл? — Видали, какая ушлая насекомая? Унтан чӑпӑрккапа ҫеҫ хӑтӑлатӑп, ҫапах та ялан мар, мӗншӗн тесен вӑл мана, шуйттан, нихҫан шутламан ҫӗрте сыхласа тӑрать! Только кнутом от него и спасаюсь, и то не всегда, потому что он, анафема, подкарауливает меня там, где его, проклятого, сроду не ждешь! Чӑпӑрккана талӑкӗпех алран ямастӑп. Так круглые сутки и не выпускаю кнута из рук. Ҫак качака мана ним ӗҫ тума та памасть! Никакого развороту мне от этого козла нету! Чи меллӗ мар вырӑнта — ӑна кӗтсе тӑр. Что ни самое неподходящее место — там и жди его. Сӑмахран, акӑ, ӗнерхи кунах илер-ха: вӑраха хӑварма ҫук пысӑк ӗҫпе манӑн карта хыҫӗнчи инҫетри кӗтесе каймалла пулчӗ, йӗри-тавра пӑхрӑм — качака ҫук. К придмеру взять хотя бы вчерашний день: понадобилось мне пойти в дальний угол за сарай по великой, неотложной нужде, поглядел кругом — козла нету. «Ну, шутлатӑп, турра шӗкӗр, шуйттан Трофимӗ ӑҫта та пулин сулхӑнра канать е урамра, курӑк ҫисе ҫӳрет пулмалла-ха». «Ну, думаю, слава богу, отдыхает чертов Трофим где-нибудь в холодке или пасется за двором, травку щипает». Эпӗ сарай хыҫне пӗр шиксӗр кайрӑм, анчах йӗркеллӗн вырнаҫса ҫеҫ ларнӑччӗ, вӑл, ҫӗр ҫӑтманскер, ҫитсе те тӑчӗ, ман пата утса пырать, пуҫне пӑрнӑ, ман ҫине сиксе ӳксе, аяк пӗрчине пырса тӳнккесшӗн. Со спокойной душой отправился я за сарай и только что угнездился как полагается, а он, проклятый, тут как тут, подступает ко мне шажком, голову скособочил и уже норовит кинуться и вдарить меня в бок. Кӑмӑл пур-и, ҫук-и, тӑмалла пулчӗ… Хочешь не хочешь, а пришлось вставать… Эпӗ ӑна чӑпӑрккапа хӑваласа ярса, ҫӗнӗрен вырнаҫса ларма ҫеҫ ӗлкӗрнӗччӗ, вӑл каллех кӗтесрен ҫаврӑнса тухать… Прогнал я его кнутом и только что сызнова пристроился, а он опять выворачивается из-за угла… Ман ҫине ҫапла миҫе хут тапӑнмарӗ пулӗ! До скольких разов он этак на меня искушался! Мӗн тума шутланине те мантарчӗ. Так и перебил охоту. Ҫак пурнӑҫ-и вара? Да разве же это жизня? Ман урасенче ревматизмӑ, салтаксене вӗрентнӗ ҫӗрти пек темиҫе хут ларма-тӑма ҫамрӑк ҫын мар эпӗ. У меня ревматизьма в ногах, и я не молоденький, чтобы приседать и вставать до скольких разов, как на солдатском ученье. Ҫавна пула манӑн урасем тӑр-тӑр! чӗтреме пуҫлаҫҫӗ, ҫурӑм йӗп ярса тултарнӑ пек чикет. У меня от этого дрожание в ногах получается и в поясницу колики вступают. Ҫак Трофима пула, калас пулать, манӑн юлашки сывлӑх пӗтет, ансаттӑнах тула тухмалли вырӑнта вилсе кайма пултаратӑп! Я из-за этого Трофима, можно сказать, последнего здоровья лишаюсь и, очень даже просто, могу в отхожем месте помереть! Ӗлӗк-авал ҫур талӑк та ӑмӑрт кайӑк пекех ларма пултарнӑ, анчах халӗ кама та пулин хул айӗнчен тытса тӑма ыйтасси ҫеҫ юлчӗ… Бывало-то, орлом я сидеть мог хоть полсуток, а теперь впору просить кого-нибудь, чтобы под мышки меня держали… Акӑ мӗнле намӑс кӑтартать мана ылханлӑ Трофим! Вот до какой срамоты довел меня этот проклятущий Трофим! Тьфу! Тьфу!
Ҫӑрттан мучи, ҫилленсе, лач! сурса хучӗ, аллипе утта хыпашласа, нумайччен тем мӑкӑртатрӗ, ятлаҫрӗ. Щукарь ожесточенно сплюнул и, шаря в сене руками, долго что-то бормотал и чертыхался.
— Культурӑллӑ пурӑнмалла, мучи, сарай хыҫӗнче сӗтӗрӗнсе ҫӳремелле мар, уборнӑя каймалла, — кула-кула сӗнчӗ Давыдов. — Надо, дед, жить по-культурному, уборной пользоваться, а не скитаться за сараями, — посмеиваясь, посоветовал Давыдов.
Ҫӑрттан мучи ун ҫине хурланса пӑхрӗ те аллине шанчӑксӑррӑн сулчӗ. Щукарь грустно взглянул на него, безнадежно махнул рукой.
— Пултараймастӑп! — Не могу! Чун-чӗре хушмасть. Душа не позволяет. Эпӗ хула ҫынни мар! Я тебе не городской житель. Эпӗ ӗмӗр тӑршшӗпе ирӗкре тула тухма хӑнӑхнӑ, мана йӗри-тавра ҫил вӗрсе тӑтӑр! Я всею жизню привык на воле нужду править, чтобы, значит, ветерком меня кругом обдувало! Хӗлле, чи шартлама сивӗре те мана хӳшше хӑваласа кӗртес ҫук, сирӗн кирлӗ пӳлӗме кӗрсен, мана йывӑр шӑршӑ тӳрех пуҫа пырса ҫапать, халь-халь тӳнсе каясса ҫитетӗп. Зимой, в самый лютый мороз, и то меня в катух не загонишь, а как в ваше нужное помещение зайду, меня от тяжелого духа омороком шибает, того и гляди упаду.
— Ну, кунта эпӗ сана нимӗнпе те пулӑшма пултараймастӑп. — Ну, тут уже я тебе ничем помочь не могу. Хӑв пӗлнӗ пек хӑтлан. Устраивайся как знаешь. Халӗ ҫӑмӑл урапана айӑрсем кӳлсе мишавая илме станицӑна кай-ха. А сейчас запрягай в линейку жеребцов и поезжай в станицу за землемером. Пире питӗ кирлӗ вӑл. Нужен он нам до зарезу. Лукич, эсӗ Шпортной хваттерӗ тӗлне пӗлместӗн-и? Лукич, ты знаешь, где живет на квартире Шпортной?
Хирӗҫ никам та чӗнменнине кура, Давыдов ҫаврӑнса пӑхрӗ, анчах Островнов тухса та кайнӑ иккен: Ҫӑрттан мучи ҫул ҫине нумай вӑхӑт пуҫтарӑннине пӗр хут ҫеҫ мар курнӑ Давыдов витене ӑйӑрсем кӳлме хӑй кайрӗ. Не получив ответа, Давыдов оглянулся, но Островнова и след простыл: по опыту зная, как долги бывают сборы Щукаря, он пошел на конюшню запрягать жеребцов.
— Станицӑна пӗр ҫекундра вӗҫтерме пултаратӑп — ку маншӑн ним те мар, — шантарса каларӗ Ҫӑрттан мучи. — В станицу смотаться в один секунд могу, это мне — пара пустяков, — заверил дед Щукарь. — Анчах эсӗ, Давыдов юлташ, мана пӗр ыйтӑва ӑнлантарса пар-ха: кулакӑн пулнӑ кирек мӗнле выльӑх та мӗншӗн хӑйӗн кӑмӑл-туйӑмӗпе шӑпах хуҫи пек-ха, урӑхла каласан, калама ҫук усал та чее? — Но вот ты растолкуй мне один вопрос, товарищ Давыдов: почему это всякая предбывшая кулацкая животина, вся, как есть, — характером в своих хозяев, то есть ужасная зловредная и хитрая до последних возможностев? Ҫак тӑшман Трофимах илер-ха: мӗншӗн вӑл, калӑпӑр, Яков Лукича пӗр хут та пулин сӗксе курман, пӗрмай мана хӑваласа ҫӳрет? Взять хотя бы этого супостата Трофима: почему он ни разу не поддал под кобчик, ну, скажем, Якову Лукичу, а все больше на мне упражняется? Мӗншӗн тесен, Яков Лукич кулакшӑн тӑван ҫын пулнине вӑл сиснӗ, ҫавӑнпа тивмест ӑна, пӗтӗм ҫиллине ман ҫинче кӑларать. Да потому, что Яков Лукич в нем свою кулацкую родню унюхал, вот он его и не трогает, а на мне всю злобу вымещает.
Е тата кирек мӗнле кулак ӗнине илер: колхозри дояркӑна вӑл нихҫан та хӑйӗн раскулачить тунӑ, юратнӑ хуҫа арӑмне панӑ чухлӗ сӗт памасть. Или возьмем любую кулацкую корову: сроду она колхозной доярке столько молока не даст, как своей любезной раскулаченной хозяйке давала. Ну, ку, калас пулать, тӗрес те: хуҫа арӑмӗ ӑна кӑшман ҫитернӗ, апат юлашкисем панӑ, ытти пахча ҫимӗҫпе тӑрантарнӑ, дояркӑ вара пӗлтӗрхи типӗ утта пӗр ывӑҫ пӑрахса парать те ӗне ҫилли айӗнче тӗлӗрсе ларать, сӗт кӗтет. Ну, это, сказать, и правильно: хозяйка ее кормила и свеклой, и помоями, и протчими фруктами, а доярка кинет ей шматок сухого, прошлогоднего сена и сидит, дремлет под выменем, молока дожидается.
— Ил-ха тата эсӗ пӗр-пӗр кулак йыт аҫине: мӗншӗн-ха вал ҫӗтӗк-ҫатӑк тумпа ҫӳрекен чухӑнсене ҫеҫ тапӑнать? А возьми ты любого кулацкого кобеля: почему он на одну бедноту кидается, какая в рванье ходит? Ну, калӑпӑр, мана? Ну, хотя бы, скажем, на меня? Ку пысӑк ыйту. Вопрос сурьезный. Ҫакӑн пирки эпӗ Макартан ыйтрӑм та, вӑл: «Ку — классен кӗрешӗвӗ», тет. Я спросил насчет этого у Макара, а он говорит: «Это — классовая борьба». Классен кӗрешӗвӗ мӗн пулнине ӑнлантарса памарӗ, кулса ячӗ те хӑй ӗҫӗпе уттарчӗ. А что такое классовая борьба — не объяснил, засмеялся и пошел по своим делам. Хуторта ҫӳренӗ чухне кашни йыт аҫи ҫине шиклӗн ҫаврӑна-ҫаврӑна пӑхма тивет пулсан, мана ҫав классен кӗрешӗвӗ мӗн тума кирлӗ-ха? Да на черта же она мне нужна, эта классовая борьба, ежли по хутору ходишь и на каждого кобеля с опаской оглядываешься? Унӑн ҫамки ҫине ҫырса ҫапман вӗт-ха: тӳрӗ кӑмӑллӑ йыт аҫи-и вӑл е раскулачить тунӑ йӑхран? На лбу же у него не пропечатано: честный он кобель или раскулаченной сословности? Вӑл кулак йыт аҫи, Макар ӑнлантарса панӑ пек, манӑн класс тӑшманӗ пулсан, вара манӑн мӗн тумалла-ха? А ежли он, кулацкий кобель, мой классовый враг, как объясняет Макар, то что я должен делать? Ӑна раскулачить тумалла-и? Раскулачивать его! Анчах епле раскулачить тӑвӑн-ха, чӗрӗллех тирне сӳсе илӗн-и-ха эсӗ унӑнне? А как ты, к придмеру, будешь его раскулачивать, то есть с живого с него шубу сымать? Ниепле те май ҫук. Никак невозможно. Вӑл сан тире маларах сӳсе илӗ. Он с тебя скорее шкуру за милую душу спустит. Апла пулсан, ыйту паллӑ: малтан ҫав класс тӑшманне ҫакса вӗлермелле, унтан вара унӑн тирне сӳмелле. Значит, вопрос ясный: сначала этого классового врага надо на шворку, а потом уж и шубу с него драть. Эпӗ пӗррехинче Макара ҫавнашкал сӗнӳ патӑм та, вӑл ҫапла калать: «Капла эсӗ, айван старик, хуторти йытӑсен ҫуррине ҫакса пӗтеретӗн», тет. Я предложил надысь Макару такое предложение, а он говорит: «Этак ты, глупóй старик, половину собак в хуторе перевешаешь». Анчах пиртен иксӗмӗртен кам айванни паллӑ мар-ха, ӑна пӗлес пулать. Только кто из нас с ним глупой — это неизвестно, это ишо вопрос. Ман шухӑшпа эпир мар, Макар хӑй кӑшт айванрах… По-моему, Макар трошки с глупинкой, а не я… Заготсырье йыт тирӗсене сӑран тума илет-и? Заготсырье принимает на выделку собачьи шкуры? Илет! Принимает! Пӗтӗм державӑра мӗн чухлӗ раскулачить тунӑ хуҫасӑр йыта чупса ҫӳрет? А по всей державе сколько раскулаченных кобелей мотается без хозяев и всякого присмотра? Мильӗн! Мильёны! Вӗсенне пуринне те тирӗсене сӳсен, унтан сӑран тусан, ҫӑмӗнчен чӑлха ҫыхсан, мӗн пулать-ха? Так ежли с них со всех шкуры спустить, потом кожи выделать, а из шерсти навязать чулков, что получится? Акӑ мӗн пулать: ҫур Раҫҫей хром атӑ тӑхӑнса ҫӳрӗ, йыт ҫӑмӗнчен ҫыхнӑ чӑлха тӑхӑнакан ревматизьмӑран ӗмӗр-ӗмӗрлӗхех сывалӗ. А то получится, что пол-России будет ходить в хромовых сапогах, а кто наденет чулки из собачьей шерсти — на веки веков вылечится от ревматизьмы. Ҫавӑн пек сиплемелли май ҫинчен эпӗ асаннеренех илтнӗ, пӗлес тетӗн пулсан, унтан лайӑх меслет ҫут тӗнчере те ҫук. Про это средство я ишо от своей бабушки слыхал, надежнее его и на свете нету, ежли хочешь знать. Эй, мӗн калаҫмалли пур-ха унта, эпӗ хам ревматизьмӑпа асапланнӑ, мана йыт ҫӑмӗнчен ҫыхнӑ чӑлха ҫеҫ пулӑшать. Да об чем там толковать, я сам страдал ревматизьмой, и только собачьи чулки меня и выручают. Вӑл пулмасан, эпӗ тахҫанах рак пек йӑраланса ҫӳренӗ пулӑттӑм. Без них я бы давно раком лазил.
— Мучи, эсӗ паян станицӑна кайма шутлатӑн-и? — терӗ Давыдов. — Дед, ты думаешь сегодня в станицу ехать? — поинтересовался Давыдов.
— Питех те шутлатӑп, анчах эсӗ ман сӑмаха ан пӳл, малалла итле. — Вполне думаю, только ты меня не перебивай и слухай дальше. Ҫав йытӑ тирӗсенчен сӑран тӑвасси ҫинчен ман пуҫа пысӑк шухӑш пырса кӗрсен — эпӗ икӗ талӑк харӑсах ҫывӑраймарӑм, пуҫа ватсах шухӑшларӑм: манӑн ҫак шухӑш государствӑна укҫа енчен мӗнле усӑ парать, пуринчен ытла, мана мӗнле усӑ пулать? И вот как пришла ко мне эта великая мысля насчет выделки собачьих шкур — я двое суток подряд не спал, все обмозговывал: какая денежная польза от этой моей мысли государству и, главное дело, мне получится? Манӑн алсем чӗтрес ҫук пулсан, эпӗ хамах центра ҫырнӑ пулӑттӑм мӗн те пулин, тен, чиртеччӗ те-и, эпӗ пуҫа ватса асапланнӑшӑн власть мана мӗн те пулин панах пулӗччӗ. Не будь у меня дрожания в руках, я бы сам написал в центру, глядишь, что-нибудь и клюнуло бы, что-нибудь и вышло бы мне от власти за мое умственное усердие. Унтан вара пӗтӗмпех Макара каласа пама шутларӑм. А потом порешил рассказать все Макару. Эпӗ — хыт кукар мар. Я — не жадный. Пытӑм та, ӑна пӗтӗмпех пӗлтертӗм: Пришел, все как есть ему выложил и говорю: «Макарушка! «Макарушка! Эпӗ — ватӑ ҫын, мана тӗрлӗ капиталсемпе наградӑсем кирлӗ мар, анчах сана ӗмӗрлӗхех телейлӗ тӑвасшӑн: эсӗ ман шухӑш ҫинчен центрти влаҫа ҫырса пӗлтер-ха, вара хӑвна вӑрҫӑшӑн панӑ пек орденах илетӗн. Я — старый человек, мне всякие капиталы и награды ни к чему, а тебя хочу на всю жизнь осчастливить: ты пропиши про мою мыслю центральной власти, и получишь такой же орден, какой тебе за войну дали. Ну, ун ҫумне сана тата укҫа хушса пӑрсан — ӑна эпир иксӗмӗр ҫурмалла тӑвӑпӑр. Ну, а ежли к этому ишо деньжонок тебе отвалят — мы их с тобой располовиним, как и полагается. Эсӗ, кӑмӑл пулсан, хӑвна валли орден ыйт, мана — пӗрре пӑруланӑ ӗне е пушмак пӑру туянма укҫа пултӑрччӗ, эпӗ ҫавӑнпа та килӗшнӗ пулӑттӑм», тетӗп. Ты, ежли хочешь, проси себе орден, а мне — лишь бы на корову-первотелку али хотя бы на телушку-летошницу деньжат перепало, и то буду довольный».
Урӑх ҫын пулсан мана ӳксе пуҫ ҫапнӑ, тав тунӑ пулӗччӗ. Другой бы на его месте в ноги мне кланялся, благодарил. Ну, Макарушка тав турӗ вара… Ну, Макарушка и возблагодарил… Пукан ҫинчен яшт! сиксе тӑчӗ те мана намӑс сӑмахсемпе хӑртса пӗтерчӗ! Эх, как вскочит со стулы! как пужнет меня матом! Кӑшкӑрать кӑна: «Эсӗ ватӑлнӑҫемӗн ухмахланса пыратӑн. Сан хулпуҫҫи ҫинче пуҫ вырӑнне пушӑ чӳлмек ларать!», тет. «Ты, — шумит на меня, — чем ни больше стареешь, тем больше дуреешь! У тебя заместо головы порожний котелок на плечах!» Хӑй вара кашни сӑмах хыҫҫӑн — апла та, капла та, ун пек те, кун пек те каласа хурать, шӑна та вӗҫсе иртеес ҫук! А сам за каждым словом — и так, и перетак, и разэтак, и вот так, — муха не пролетит! Ӑс-тӑн пирки вӑл мана ярса илесшӗн! Это он мне-то насчет ума закинул! Кам-кам, а унӑн вара ун пирки шарламасан та юрамалла. Уж чья бы корова мычала, а его — молчала! Тупӑннӑ ӑслӑ ҫын! Вумный який! Хам та «ам» тумастӑп, ҫынна памастӑп. И сам не «ам», и другому не дам. Эпӗ унӑн ҫӑварӗ типессе кӗтсе, ҫапла шухӑшласа ларатӑп: «Сиккелетӗрех, пукан ҫине пурпӗрех ҫав тӗлӗпе ларӗ», тетӗп. Я сижу, дожидаюсь, когда у него во рту пересохнет, думаю про себя: «Пущай попрыгает, а все одно тем же местом на стулу сядет, каким и раньше сидел».
Ман Макарушка ывӑнчӗ пулмалла, ларчӗ те ыйтать: «Ҫитет-и сана?» — тет. Как видно, уморился мой Макарушка ругаться, сел и спрашивает: «Хватит с тебя?» Эпир унпа вӑрттӑн туссем пулсан та, кунта ӗнтӗ эпӗ ҫилленсе кайрӑм. Тут уж я осерчал на него, хотя мы с ним и темные друзья. «Эсӗ халтан кайрӑн пулсан, кан та каллех пуҫла, эпӗ кӗтетӗп, манӑн васкамалли ҫук. «Если, — говорю ему, — ты упыхался, то отдохни и начинай сызнова, я подожду, мне не к спеху. Анчах эсӗ, Макарушка, мӗн ухмахланса вӑрҫатӑн? А только чего ты сдуру ругаешься, Макарушка? Эпӗ сана ырӑ тӑвасшӑн. Я тебе же добра желаю. Санӑн ҫак шухӑшсене пӗтӗм Раҫҫейри хаҫатсенче пичетлесе кӑларӗҫ», тетӗп ӑна. Тебя за такую мыслю по всей России в газетках пропечатают!» Анчах ҫак сӑмахсене илтсен, вӑл алӑка шалт! хупса хӑварчӗ те, эпӗ унӑн йӗм тӗпне вӗри шыв янӑ пекех пӳртрен чупса тухса кайрӗ. Но тут он хлопнул дверью и выскочил из хаты, как, скажи, я ему кипятку в шаровары плеснул!
Каҫхине эпӗ канашлама Шпыня учитель патне кайрӑм, вӑл ҫапах та, ӑслӑ, вӗреннӗ ҫын. Вечером пошел я к учителю Шпыню, посоветоваться, он все-таки человек ученый. Ӑна пӗтӗмпех каласа патӑм, Макар ҫинчен каларӑм. Рассказал ему все, на Макара пожаловался. Анчах ҫав ӑслӑ ҫынсен, ман шутпа, пурин те ухмахлӑх пур, пысӑк ухмахлӑх! Но все эти ученые, по-моему, люди с придурью, даже дюже с придурью! Пӗлетӗн-и, вӑл мана мӗн каларӗ? Знаешь, что он мне сказал? Йӗкӗлтерех ҫапла: «Хӑйсен шухӑш-кӑмӑлӗсемшӗн аслӑ ҫынсене пурне те хӗсӗрленӗ, санӑн та тӳсес пулать, мучи», тет. Ухмыляется и говорит: «Все великие люди терпели гонения за свои мысли, терпи и ты, дедушка». Кӑмӑла лӑплантарчӗ пулать! Утешил, называется! Учитель мар вӑл, намӑссӑр! Хлюст он, а не учитель! Тӳсни мӗн усӑ парать мана? Что мне толку в терпении? Ӗне ӗнтӗ алра пекехчӗ, анчах унӑн хӳрине те курма тӳр килмерӗ… Корова-то почти в руках была, а не пришлось даже коровьего хвоста повидать… Ҫакӑ вара пӗтӗмпех Макар хирӗҫ тӑнинчен килчӗ! И все через Макарову супротивность! Хӑйне тус тесе шутлатӑн, ҫӗр ҫӑтманскере! Приятелем тоже считается, чтоб ему пусто было! Ӑна пулах тата килте те йӗркесӗрлӗх… А тут через него же и дома одно неудовольствие… Карчӑкӑма эпӗ: пуҫа ҫӗмӗрсе ӗҫленӗшӗн ҫӳлти турӑ пире, тен, ӗне ярса парӗ, тесе пӗлтернӗччӗ. Старухе-то я нахвалился, что, может, господь бог пошлет нам коровку за мое умственное усердие. Асту, ярса парӗ сана, кӗсйӳне сарарах тыт! Как же, послал, держи карман шире! Карчӑк вара мана пӑчкӑпах касать тейӗн: «Ӗне ӑҫта сан? Каллех улталарӑн-и?», тесе ятлаҫать. А старуха меня, как ножовкой, пилит: «Где же твоя корова? Опять набрехал?» Халӗ тата вӑл хӗсӗрленине те тӳсме тивет. Приходится и от нее терпеть разные гонения. Тӗрлӗ йышши аслӑ ҫынсем тӳснӗ пулсан, мана та турӑ тӳсме хушнах ӗнтӗ… Раз уж всякие великие люди терпели, то мне и вовсе бог повелел…
Манӑн лайӑх шухӑш ҫапла ахалех сая кайрӗ… Так и пропала моя хорошая мысля ни за понюшку табаку… Мӗн тӑвас-ха? Что делать? Пӗр япаларан ҫӳлерех сикеймӗн… Выше кое-чего не прыгнешь…
Алӑк янахӗ ҫине тайӑнса тӑракан Давыдов сассӑр кулать. Давыдов, прислонясь к дверному косяку, беззвучно смеялся. Ҫӑрттан мучи, кӑштах лӑпланса, васкамасӑр кӑна урине тӑхӑнма пуҫларӗ, вара, Давыдова пачах асӑрхаман пек пулса, хӗрсех малалла каласа кайрӗ: А Щукарь, немного успокоившись, стал не спеша обуваться и, уже не обращая на Давыдова никакого внимания, самозабвенно продолжал рассказ:
— Йыт ҫӑмӗнчен ҫыхнӑ чӑлха ревматизьмӑран питӗ пулӑшать! — А собачьи чулки — от ревматизьмы вернеющее средство! Эпӗ хам ӑна хӗлӗпех тӑхӑнса ҫӳрерӗм, ҫуркунне ҫитнӗ тӗлне ура ҫӗрсе кайма патнех ҫитрӗ пулсан та, йыт шӑрши пенипе, карчӑк мана: темиҫе хутчен пӳртрен хӑваласа кӑларчӗ пулсан та, эпӗ ӑна пӗрре те хывмарӑм, а ревматизьмӑран вара сывалтӑм-сывалтӑмах, ҫамрӑк автан чӑх тавра чупкаласа ҫӳренӗ пек, пӗр уйӑх хушши ташласа ҫӳрерӗм. Я сам в них всю зиму проходил, ни разу не снял, и хучь ноги к весне начисто сопрели, хучь старуха моя до скольких разов по причине собачьей вони меня из хаты выгоняла, а от ревматизьмы я вылечился и целый месяц ходил с переплясом, как молодой кочет возле курицы. Анчах мӗн усси пулчӗ-ха ҫакӑнтан? А какой из этого толк вышел? Ним усси те пулмарӗ! Никакого толка! Ухмах пуҫпа ҫуркунне каллех урана йӗпетрӗм те каллех аптраса ӳкрӗм! Потому что опять с дурна ума весною промочил ноги, ну и готов, спекся! Анчах ку — халлӗхе кӑна вӑл: ку чир мана ытла хӑратмасть. Но это — до поры до времени; эта болезня меня не дюже пужает. Мӗнле те пулсан йӑваш ҫӑмламас йыт аҫине ярса тытатӑп та акӑ ҫӑмне ҫаратса илетӗп, вара ревматизьмӑ каллех таҫта кайса ҫухалать! Как только поймаю какого-нибудь смирного и лохматого кобеля, остригу его, и опять ревматизьму с меня будто рукой сымет! Халӗ куратӑн-и, епле уткалатӑп эпӗ? Зараз видишь, как я хожу-переступаю? Урпа кӳпсе тултарнӑ лаша пек, сиплекен чӑлха тӑхӑнса ярам-ха акӑ вара каллех каччӑ пек ташлама пултаратӑп. Как мерин, какой ячменя обожрался, а поношу чулки целебные — и опять хучь впору плясать за молодого. Кунта пӗр инкек ҫеҫ пӗтерет: ман карчӑк йытӑ ҫӑмне арласа, ман валли чӑлха ҫыхасшӑн мар кутӑнлашать. Беда только в том, что моя старуха отказывается прясть собачью шерсть и вязать из нее мне чулки. Йытӑ шӑршипе унӑн пуҫӗ ҫаврӑнать, вара вӑл арласа ларнӑ ҫӗртех сурчӑкпа чыхӑнма пуҫлать. У нее от собачьего духа кружение в голове делается, и начинает она за прялкой слюной давиться. Малтан иклетет, унтан чыхӑнать-чыхӑнать те унӑн хӑсас килсе каять, хӑснӑ чух пӗтӗм пырши-пакарти сиксе тухас патне ҫитет. Поначалу она икает, икает, потом давится, давится, а под конец так сдурнит ее, что всю, как есть, наизнанку вывернет и перелицует. Ҫавӑнпа та унпа ҫыхӑнма кирлӗ мар, эпӗ ӑна ку ӗҫе тума хистеместӗп те ӗнтӗ. Так что, бог с ней, я ее не понуждаю на такую работу. Ҫӑмне ӑна эпӗ хамах ҫунӑ, хамах хӗвел ҫинче типӗтнӗ, хамах арланӑ, чӑлха ҫыхнӑ. Сам я и мыл шерсть, сам просушивал на солнышке, сам и прял, и чулки вязал. Нуша, тӑванӑм, темле йӗрӗнчӗк ӗҫе те вӗрентет… Нужда, брат, заставит всякой пакости выучиться…
Анчах ку инкек мар-ха, ку ҫур инкек кӑна, инкекӗ акӑ мӗнре: ман карчӑк вут чуль, вутла ҫӗлен вӗт вӑл! Но это ишо не беда, а полбеды, а беда в том, что старуха моя — чистый аспид и василиска! Виҫӗм ҫул ҫулла мана ура сурни аптратса ҫитерчӗ. Позапрошлый год летом одолела меня ломота в ногах. Мӗн тӑвас-ха? Что делать? Ҫавӑнтах вара эпӗ йыт ҫӑм чӑлхи ҫинчен аса илтӗм. Тут и вспомнил я про собачьи чулки. Пӗррехинче ҫапла ирхине кӳршӗсен анчӑкне ҫенӗхе илӗртсе кӗртрӗм те, сухарипе астарса, ҫӑмне чӑн-чӑн ҫӳҫ илекен пекех ҫап-ҫара иртсе ятӑм. И вот как-то утром заманил я в сенцы соседскую сучонку, сухарями заманил, и остриг ее догола, как заправский цирюльник. Хӑлхисем ҫумне ҫеҫ — илем кӳмелӗх — пӗрер ывӑҫлӑх хӑвартӑм, шӑнасене хӑваламалӑх пултӑр тесе, тата хӳри вӗҫне тивмерӗм. Только на ушах по пучку шерсти оставил — для красоты, да на конце хвоста — чтобы было ей чем от мух отбиваться. Каласан ӗненмӗн: ҫур пӑт ҫӑм касрӑм. Не поверишь, с полпуда шерсти с нее настриг!
Давыдов питне аллипе хупларӗ, кулӑпа чыхӑннипе, йынӑшса илчӗ: Давыдов закрыл ладонями лицо, простонал, задыхаясь от смеха:
— Ытла нумай мар-и? — Не много ли?
Анчах Ҫӑрттан мучие кунтан чӑркӑшрах ыйтусем те нихҫан та аптратман. Но и более каверзные вопросы никогда не ставили деда Щукаря в тупик. Вӑл хулпуҫҫине сиктеркелесе илчӗ те пӗр хирӗҫсе тӑмасӑрах килӗшме васкарӗ: Он небрежно пожал плечами и великодушно пошел на уступку:
— Тен, кӑштах сахалрах та пулнӑ-и, ну, вунӑ-вуникӗ кӗренке, эпӗ ӑна тарасапа виҫмен вӗт-ха. — Ну, может, трошки поменьше, фунтов десять — двенадцать, я же ее на весах не важил. Анчах ҫав йытӑ питӗ ҫӑмлӑччӗ, ну, шӑпах шленски сурӑх пек! Только такая эта сучка была шерстятая, ну чисто шлёнская овца! Унтан касса илнӗ ҫӑм мана виличченех ҫитет пулӗ тесе шутланӑччӗ, анчах ҫук, пӗр мӑшӑр ҫеҫ ҫыхма ӗлкӗртӗм, юлашкине карчӑк тупнӑ та, тулта ним юлмиччен ҫунтарса янӑ. Думал, мне шерсти с нее до конца дней на чулки хватит, так нет же, только одну пару и успел связать, а до остальной старуха добралась и всю до нитки спалила на дворе. Карчӑк мар, тискер тигр вӑл манӑн! У меня не старуха, а лютая тигра! Усал тӑвас енӗпе вӑл ҫак эсрелӗ качакаран пӗртте кая юлмасть, вӑл та Трофим — пӗр мӑшӑр атӑ вӗсем, тупата туршӑн ҫапла, суймастӑп! По зловредию она ничуть не уступит вот этому треклятому козлу, она да Трофим — два сапога пара, истинный бог, не брешу! Пӗр сӑмахпа каласан, вӑл манӑн пӗтӗм запаса ҫунтарса янӑ та, мана нимсӗр тӑратса хӑварнӑ! Одним словом, спалила она весь мой запас и разорила меня начисто! Ҫӑмне каснӑ чухне тӗк тӑтӑр тесе, эпӗ ҫав анчӑка тем пысӑкӑш сумка сухари ҫитерсе ятӑм, ӗҫ авӑ епле пулнӑ унта… А я на эту сучонку, чтобы она стояла смирно, когда ее стриг, огромадную сумку сухарей стравил, вон оно какое дело…
Анчах анчӑкӑн та ӑнӑҫу пулмарӗ: ҫӑмне кассан, ман алран ҫӑлӑнсан, эпӗ ӑна ытлашши ҫӑмран тасатнӑшӑн вӑл кӑмӑллӑ стек пулчӗ, хӗпӗртенипе, мана пуклак вӗҫлӗ хӳрипе сулса саламларӗ, унтан вара — ҫил пек шыв хӗррине вӗҫтерчӗ, шывра хӑй кӗлеткине курчӗ те намӑсланнипе йынӑшса ячӗ. Но только и сучонке этой не повезло: вырвалась она от меня после стрижки и вроде довольная была, что облегчил я ее от лишней шерсти, даже хвостом с кисточкой помахала от удовольствия, а потом — опрометью кинулась к речке, да как глянула на свою отражению в воде — и завыла от стыда… Кайран мана ҫынсем вӑл шыв хӗрринче сулланса ҫӳрени ҫинчен пӗлтерчӗҫ: намӑса тӳсеймесӗр, путса вилесшӗн пулнӑ ӗнтӗ. После мне говорили люди, что она по речке бродила: не иначе — хотела утопиться от позора. Анчах пирӗн ҫырмара шыв ҫерҫие те чӗркуҫ таран ҫеҫ вӗт-ха, а пусса сикме вара тавҫӑрса илеймен вӑл; ӑсӗ ҫитмен. Но ведь в нашей речке воды воробью по колено, а в колодезь она кинуться не догадалась, ума не хватило. Унтан мӗн кӗтмелли пур-ха? Да и что с нее спросишь? Выльӑх вӗт, е калӑпӑр, хурт-кӑпшанкӑ: ӑсӗ кӗске, этемӗнни пек мар… Как-никак — животная, или, сказать, насекомая: умишко-то куцый, не то что у человека…
Кӳршӗсен амбарӗ айӗнче вӑл пӗр чарӑнмасӑр виҫӗ талӑк уларӗ, тинкене кӑларчӗ, анчах амбар айӗнчен тухмарӗ, ҫап-ҫара кӗлеткепе ҫынсене курӑнма вӑтанчӗ ӗнтӗ. Трое суток сподрят она выла под соседским амбаром, душу из меня вынала своим воем, а из-под амбара не вылазила — значит, совесть ее убивала, стеснялась на люди показаться в таком виде. Кайран хутортан та тарчӗ, кӗркуннечченех ҫухалса пурӑнчӗ, вара ҫӑмӗ тепӗр хут ӳссе ҫитӗнсенех хуҫи патне таврӑнчӗ. И так-таки скрылась из хутора, с глаз долой, до самой осени пропадала, а как только сызнова обросла шерстью — опять объявилась у хозяина. Ытла вӑтанчӑк йытӑ пулчӗ, хӑш-пӗр хӗрарӑмран та вӑтанчӑкрах, тупата туршӑн суймастӑп! Такая стыдливая сучонка оказалась, стыдливей иной бабы, видит бог, не брешу!
Ҫав вӑхӑтран эпӗ ҫапла шутлама пуҫларӑм: мана татах мӗнле те пулин йытӑ ҫӑмне касма тивес пулсан, ама анчӑксене тивес мар, вӗсен ҫиелти тумне хывса илсе, хӗрарӑм пек намӑслантарас мар, аҫа йытӑсенчен хӑшне те пулин суйласа илес; вӗсен ушкӑнӗ ытлах вӑтанмасть, хуть бритвӑпа хыр — вӑл хӑнк та тумасть. С той поры я и порешил: ежли придется мне ишо раз стричь какую-нибудь псину, то сучонок не трогать, не лишать их верхней одежи и в женский стыд не вводить, а выбирать кого-нибудь из кобелей: ихняя шатия не дюже стыдливая, любого хучь бритвой оскобли — он и ухом не поведет.
— Эсӗ юптарма хӑҫан пӑрахатӑн? — пӳлчӗ Давыдов Ҫӑрттан мучие. — Ты скоро закончишь свои басни? — прервал Щукаря Давыдов. — Санӑн каймалла вӗт-ха. — Тебе же ехать надо. Васка! Поторапливайся!
— Халех! — Сейчас! Урана тӑхӑнатӑп та акӑ — пулчӗ те. Зараз обуюсь и — готов. Анчах эсӗ, христарати, ман сӑмаха ан пӳл-ха, ун пек тусан ман шухӑш айккинелле пӑрӑнса кайма пултарать, вара эпӗ сӑмах мӗн ҫинчен пынине манса кайма пултаратӑп. Только ты меня не перебивай за-ради Христа, а то у меня мысля вильнет в сторону, и я забуду, об чем речь шла. Ҫапла калатӑп ҫав. Так вот я и говорю: Макарушка мана ухмах тесе шутлать пулмалла, анчах вӑл питӗ йӑнӑшать! Макарушка меня вроде за глупого считает, а дюже он ошибается! Манпа танлашма ҫамрӑк-ха вӑл, ӑс-пуҫ катӑкрах-ха унӑн, пӗтӗм шухӑшӗ чӗлхе ҫинче, а мана вара, ват ҫерҫие, пушӑ арпапа улталаймӑн, ҫук, улталаймӑн! Молодой он супротив меня, мелко плавает, и все ягоды у него наруже, а меня, старого воробья, на пустой мякине не проведешь, нет, не проведешь! Ӑна, Макара, манран ӑс кивҫен илсен те ҫылӑх пулмасть. Ему, Макару-то, самому не грех у меня ума занять. Ҫапла ҫав. Да.
Ҫӑрттан мучин пакӑлтатас кӑмӑлӗ ҫӗкленсе кайрӗ. На деда Щукаря накатил очередной приступ словоохотливости. Разметнов каланӑ пек, Ҫӑрттан мучи «хута кайрӗ» те, халь ӑна чарма йывӑр кӑна мар, май та ҫук. Щукарь «завелся», как говорил Размётнов, и теперь остановить его было не только трудно, но почти невозможно. Пурнӑҫӗ ӑнман старикпе яланах ырӑ кӑмӑллӑ пулма тӑрӑшнӑ, ӑна хӗрхенес таранах кӑмӑллӑ пулнӑ Давыдов ку хутра ӑна чарма шутларӗ: Давыдов, всегда относившийся к неудачливому в жизни старику с доброй предупредительностью, с чувством, почти граничащим с жалостью, на этот раз все же решился прервать его повествование:
— Тӑхта-ха, мучи, чарӑн! — Подожди, дед, уймись! Санӑн васкасах станицӑна каймалла вӗт, Шпортной мишавая илсе килмелле. Тебе срочно надо ехать в станицу, привезти землемера Шпортного. Паллатӑн-и эсӗ ӑна? Знаешь ты его?
— Станицӑра эпӗ санӑн Шпортнойна ҫеҫ мар, йытӑсене те пӗтӗмпех паллатӑп. — Я в станице не токмо твоего Шпортного, а и всех собак наперечет знаю.
— Йытӑсем тӗлӗшпе эсӗ ӑста, факт! — По собакам ты специалист, факт! Анчах мана Шпортной кирлӗ. Но мне Шпортной нужен. Ӑнланатӑн-и? Понятно тебе?
— Илсе килетӗп терӗм-ҫке сана, ҫураҫнӑ хӗре венчете илсе килнӗ пек килетӗп. — Привезу, сказал тебе, доставлю, как невесту к венцу, и точка. Анчах эсӗ мана ан пул. Только ты меня не перебивай. Мӗнле сиенлӗ йӑла-ха вӑл санӑн: ҫын сӑмахне пӳлмелле! И что у тебя за вредная привычка перебивать человека? Эсӗ, Давыдов, Макарушкаран та япӑхрах пулса пыратӑн, тупата туршӑн! Ты, Давыдов, хуже Макарушки становишься, ей-богу! Ну, Нагульнов Тимошкӑна персе вӗлернӗ хуть, вӑл паттӑр казак, вӑл ман сӑмаха пӳлсен те, эпӗ ӑна кӑмӑллатӑп. Ну, Нагульнов хоть Тимошку застрелил, он геройский казак, он и пущай меня перебивает, я его все одно уважаю. Анчах эсӗ мӗнле паттӑрлӑ ӗҫ тунӑ-ха? А ты что такого геройского сотворил? Сана мӗншӗн кӑмӑлламалла-ха манӑн? За что я тебя должен уважать? Нимшӗн кӑмӑлламалли те ҫук! То есть окончательно не за что! Эсӗ ак ливольвертпа ҫак ман пӗтӗм пурнӑҫа пӑсса янӑ шуйттан качакине персе вӗлер-ха ак, вара эпӗ саншӑн виличченех турра кӗлтӑвӑп, Макара юратнинчен те япӑх юратмӑп. Застрели ты из ливольверта вот этого черта, козла, какой мне всею жизню испоганил, и я за тебя до смерти буду богу молиться и уважать тебя буду не хуже, чем Макара. Макар — паттӑр! А Макар — герой! Вӑл пӗтӗм наукӑна вӗренсе ҫитнӗ, халӗ англицки чӗлхепе ҫӑмӑллӑн калаҫма вӗренет; пуҫне те манран кая пӗлмест, автансен сассине те пуринчен лайӑхрах уйӑрать. Он все науки превзошел и зараз áнглицкий язык назубок изучает, он во всем разбирается не хуже меня, даже в кочетином пении он первый знахарь. Вӑл Лушкӑна та хӑй патӗнчен хӑваласа ячӗ, а эсӗ ӑна, ухмах, ачашлама пуҫларӑн, вӑл Тимошкӑна та, тӑшмана, пӗр пульӑпах персе ӳкернӗ. Он и Лушку прогнал от себя, а ты ее сдуру приголубил, и Тимошку, вражину, с одной пули приласкал…
— Тӑхӑн-ха эсӗ хӑвӑртрах! — Да обувайся ты скорее! Мӗн йӑраланатӑн? — тӳсеймесӗр кӑшкӑрчӗ Давыдов. Чего ты возишься? — в нетерпении воскликнул Давыдов.
Ҫӑрттан мучи, утӑ ҫинче ӗхлете-ӗхлете ун-кун ҫавӑрӑнкаласа, мӑкӑртатса илчӗ: Дед Щукарь, кряхтя и ворочаясь на сене, буркнул:
— Кантрисене ҫыхатӑп, курмастӑн-им? — Ремешки на чириках завязываю, не видишь, что ли? Тӗттӗмре мӗн шуйттанла ҫыхмалла ӑна! В потемках черт их завяжет!
— Эсӗ ҫутта тух! — Да ты выйди на свет!
— Кунтах мӗнле те пулин ҫыхӑп. — Как-нибудь завяжу и тут. Ҫапла ҫав, вӑт мӗнле ҫын вӑл, манӑн Макарушка. Да-а-а, так вот какой он, мой Макарушка. Вӑл хӑй ҫеҫ вӗренмест, мана та вӗрентме хӑтланать… Он не токмо сам учится, но и меня норовит обучать…
— Мӗне вӗрентет вара? — кулса ыйтрӗ Давыдов. — Чему же это? — улыбаясь, спросил Давыдов.
— Тӗрлӗ наукӑсене, — тӳррӗн каламарӗ Ҫӑрттан мучи. — Разным наукам, — уклончиво ответил дед Щукарь. Вӑл тӗплӗн каласа парасшӑн пулмарӗ, ҫавӑнпа кӑмӑлсӑррӑн тепӗр хут:
— Тӗрлӗ наукӑсене тетӗп-ҫке, — тесе хучӗ. Ему явно не хотелось вдаваться в подробности, и он неохотно повторил: — Говорю, что разным наукам. — Ӑнлантӑн-и эсӗ? Понятно тебе? Халӗ эпӗ ют ҫӗршыв сӑмахӗсене вӗренме пуҫларӑм. По иностранным словам я зараз вдарился. Ку мӗн саншӑн? Это тебе как?
— Нимӗн те ӑнланмастӑп.— Ничего не понимаю. Мӗнле ют ҫӗршыв сӑмахӗсене? По каким иностранным словам?
— Эсӗ ун пекех тӑмсай пулсан, апла ыйтма та кирлӗ мар, — халӗ ӗнтӗ кӳренсе каларӗ Ҫӑрттан мучи, вара, сӑпса пекех ҫыпӑҫса ыйтусем панӑшӑн ҫилленнине уҫҫӑнах палӑртса, кӳренчӗклӗн мӑшӑлтатма пуҫларӗ. — А раз ты такая бестолочь, то нечего и спрашивать, — уже с досадой проговорил дед Щукарь и обиженно засопел, открыто выказывая недовольство столь назойливыми вопросами.
— Ют ҫӗршыв сӑмахӗсем сана, мучи, вилнӗ ҫынна ип-сил кирлӗ пекех кирлӗ. — Иностранные слова тебе нужны, дед, как мертвому припарки. Эсӗ васкарах пуҫтарӑн-ха, — паҫӑрхи пекех йӑл кулса каларӗ Давыдов. Ты собирайся попроворнее, — по-прежнему улыбаясь, попросил Давыдов.
Ҫӑрттан мучи ҫиллентернӗ кушак пек хӑрлатса илчӗ: Щукарь фыркнул, как рассерженный кот:
— Васкараххӑн! — Попроворнее! Калать вӗт-ха! Скажет тоже! Васкасси пӑрҫа тытнӑ чух тата ҫӗрле ют арӑм патӗнчен тарнӑ чухне, унӑн сана хӑвалакан упӑшки ура кӗлинех таптаса пынӑ чухне кирлӗ… Проворность нужна, когда блох ловишь да когда от чужой жены ночью бежишь, а за тобой ее муж гонится, на пятки наступает… Чӑпӑрккана ниепле те тупаймастӑп-ха, мур илесшӗ! Кнута вот никак не найду, зараза его возьми! Халь ҫеҫ алраччӗ, таҫта ҫӑвана кайса ҫухалчӗ, чӑпӑрккасӑр вара, ҫак качакана пула, эпӗ пӗр утӑм та тума пултараймастӑп. Только что в руках держал, и вот он как сквозь землю провалился, а без кнута я и шагу ступить боюсь из-за козла… Акӑ, тупрӑм иккен, тав турра! Слава богу, нашел! Картус ӑҫта? А картуз где? Давыдов юлташ, эсӗ курман-и ман картуса? Ты его не видал, товарищ Давыдов, моего картуза? Эпӗ ӑна пуҫ айне хунӑччӗ-ҫке… Он же у меня в головах лежал… Тӑн-пуҫ ҫӗтӗк аларан та япӑхланчӗ… Эка память-то, не лучше худого решета стала… Ну, тав турра, картуса та тупрӑм, халӗ ӗнтӗ аҫама ҫеҫ тупмалла, вара хатӗр эпӗ. Ну, слава богу, нашел и картуз, теперь вот только зипун найти, и я готовый. Ах, шуйттан пуҫӗ, Трофим! Ах, нечистый дух, Трофим! Ӑна вӑл утӑ айне таптаса кӗртнӗ пулӗ-ха, халӗ ӗнтӗ шыра ҫӗрлеччен… Не иначе — он его в сено затолочил, теперь ищи его до ночи… Аса илтӗм! Вспомнил! Аҫам киле юлнӑччӗ-ҫке манӑн… Зипун-то у меня дома остался… Ҫакнашкал шӑрӑхра мӗн тума кирлӗ-ха вӑл мана? Да и на что он мне нужен в такую жару? Кунта мӗн тума илсе килнӗ пулӑттӑм-ха эпӗ ӑна? Зачем бы я его сюда приносил?
Давыдов алӑкран тухса пӑхрӗ, ҫӑмӑл урапана кӳлнӗ ӑйӑрсене Островнов тилхепе епле ҫыхнине, вӗсене шӑппӑн темскер каласа ачашланине курчӗ. Давыдов выглянул в дверь, увидел, как Островнов взважживает запряженных в линейку жеребцов и ласково оглаживает их, что-то тихонько приговаривая.
— Яков Лукич кӳлме те ӗлкӗрнӗ, эсӗ ҫаплах пуҫтарӑнатӑн-ха! — Яков Лукич уже запрег, а ты все собираешься! Хӑҫан йӑраланма пӑрахатӑн эсӗ, ват супнӑ? — ҫилленсе кӑшкӑрчӗ Давыдов. Когда ты перестанешь возиться, старый копун? — сердито воскликнул Давыдов.
Ҫӑрттан мучи хыттӑн та вӑраххӑн вӑрҫса илчӗ. Дед Щукарь громко и длинно выругался.
— Вӑт кун паян, ҫӗр ҫӑтманскер! — Такой лихой день, язви его в душу! Чӑннипе илсен, станицӑна кайма та кирлӗ мар пек. По-настоящему и ехать-то в станицу не надо бы. Паллӑсем пит япӑх! Приметы никудышние! Вӗт, калӑр-ха эсир, картуса шыраса тупрӑм, халӗ тата енчӗк таҫта кайса кӗчӗ. Ить, скажи на милость, картуз разыскал, а теперь кисет куда-то запропастился. Ырра-и ку? К добру это? Шӑпах ҫапла ҫав, ырра мар ку. То-то и есть, что не к добру. Ҫул ҫинче мӗнле те пулин инкек пулатех, урӑх ним те мар… Быть в дороге какой-нибудь беде, не иначе… Вӑт хӑямат, енчӗке тупаймастӑп шуйттан: Трофим ҫӑтса яман вӗт-ха ӑна? Вот оказия, не найду кисета, и крышка: не Трофим же его проглотил? Ну, тур пулӑшрӗ, енчӗке те тупрӑм, халӗ кайма та юрать… Ну, слава богу, сыскал-таки и кисет, теперь можно ехать… Тен, каяссине ырана хӑваратпӑр? А может, отложим поездку до завтрева? Паллӑсем ытла япӑх-ҫке… Уж дюже приметы поганые… Турӑ кӗнекинче, — Матфейӑн мӗнле сыпӑкӗнчине маннӑ, — ну, ҫӑва патне-ха вӑл, кирек миҫемӗш пултӑр, анчах ахальтен: «Эсӗ, ҫул ҫӳревҫӗ, ҫула тухма хатӗрленнӗ чух паллӑсем куртӑн пулсан, вара килте лар, ан та тӑрмаш», — темен ӗнтӗ. А в Священном писании, — забыл какая глава от Матфея, — ну, да черт с ней, какая бы ни была, но не зря сказано: «Ежли ты, путник, собрался в дорогу и углядел плохие приметы, то сиди дома и ни хрена не рыпайся». Халӗ, Давыдов юлташ, татса пар эсӗ: паян каймалла-и манӑн е ҫук-и? Вот теперь ты, товарищ Давыдов, и решай ответственно: ехать мне нынче или нет?
— Яра пар, мучи, халех кай! — хыттӑн хушрӗ Давыдов. — Езжай, дед, сейчас же! — строго приказал Давыдов.
Ҫӑрттан мучи, ассӑн сывласа, анчах пӗр хирӗҫмесӗр, утӑ купи ҫинчен шуса анчӗ те, урисене ват ҫынла сӗтӗрсе, хӑй хыҫӗнче чӑпӑркка тытса, тӗттӗм кӗтесре тӑп тӑракан качака ҫине шиклӗн пӑха-пӑха, алӑк патнелле утрӗ. Щукарь, вздыхая, но не прекословя, на спине сполз с сена и, старчески шаркая ногами, волоча за собою кнут и боязливо оглядываясь на затаившегося в темном углу козла, пошел к выходу.
